Футуроцид. Продолженное настоящее

В общем, назначение станций остается для Элла загадкой. Зато он жадно разглядывает громадные, от потолка до пола панно, во множестве располагающиеся на стенах. Это настоящие картины минувшей жизни, и чем больше он всматривается в них, тем лучше понимает, что мифы, которые он считал фантастическими, на самом деле являются обыденными элементами прежней реальности. Неизвестно, могли ли древние москали видеть и слышать на расстоянии, неизвестно, были ли у них «движущиеся картинки», как это утверждают жрецы, но у него больше нет сомнений, что они действительно использовали для передвижения механические повозки и что они – как ни странно это звучит – в самом деле умели летать. Иначе что означают изображения гладкотелых, обтекаемых птиц, раскинувших такие же гладкие крылья, чуть скошенные назад? Это наверняка летательные аппараты. Подобных птиц в природе просто не может быть.

Аналогичные изображения, правда в форме чеканки, он видит на больших медальонах, которые вывешены в порталах, поддерживающих свод. Один из таких медальонов, диаметром с локоть, ему удается отделить от стены, и, несмотря на предупреждения проводников, что это опасно (демоны подземелья будут безжалостно мстить), он поднимает его наверх. Ему нужны вещественные доказательства того, что он был в Москве, и медальон, сделанный из какого-то прочного, но очень легкого материала, годится для этого лучше всего.

Именно в эту ночь, то есть после возвращения из «метро», Эллу Карао снится удивительный сон, который он подробно описывает в своем дневнике. Ему кажется, что он находится на улице громадного города и, как он догадывается, этот город – Москва. Вокруг него дома по двадцать и более этажей, окна в этих домах плоские и прозрачные, отражающие слепоту бледных небес. Бесчисленные толпы людей заполняют обочины, они текут нескончаемыми потоками, как диго-диго, большие синие муравьи, которые мигрируют в Ангулаге каждой весной. А посередине улицы, такой гладкой, как будто ее полировали рабы, мчатся обтекаемые, сверкающие, самодвижущиеся повозки, похожие уже не на муравьев диго-диго, а на тупорылых жуков-бронзовцов, в несметных количествах наводняющих Океанию к концу лета. Но самое поразительное, что в этом ошеломляющем потоке людей, он видит девушку, странно похожую на Мимилао, – она оборачивается на мгновение, а потом растворяется в толще однообразных человеческих волн.

Трудно понять, что этот сон означает. Здесь нет жрецов Тангулага, которые могли бы его грамотно истолковать. Но ему бесконечно жаль всех этих людей, ушедших в забвение, всех этих человеческих судеб, оставивших после себя лишь один зыбкий сон. Почему исчезла могущественная цивилизация? Почему превратились в развалины великие города? Почему миллионы людей, как тени, канули в небытие, став мифом, где их уже нельзя различить?

Его охватывает тоска.

Ничто, ничто в этом мире не удержать.

Он судорожно вздыхает, и вздох ускользает от него, точно жизнь.

Он даже не плачет – слезы у него испаряются, прежде чем выкатываются из глаз.

Между тем время экспедиции на исходе. Дни все темнее, идут дожди – пока теплые и короткие, но проводники-руски предупреждают, что еще неделя-другая и наступят настоящие холода. По некоторым приметам они считают, что зима в этом году будет ранняя. Если выпадет снег, то обратный путь до цепи озер будет не преодолеть. И хотя Эллу Карао безумно хочется посмотреть на такое чудо, как снег, – на твердое холодное вещество, в которое превратится вода, – но он понимает, насколько это опасно: даже руски, выросшие в этих местах, предпочитают зимой держаться поближе к домам, а уж что говорить про жителей Океании, которые просто не представляют себе, что такое мороз.

Однако Элл не может оторваться от развалин Москвы. Ему все кажется, что его работа не завершена, что он упустил в суматохе самое главное – то, о чем будет потом жалеть долгие годы. И он лихорадочно мечется из конца в конец города: зарисовывает, записывает, расспрашивает, собирает мелкие артефакты. Он будто не замечает, что небо с каждым днем становится все мрачней, что за хмурыми тучами уже совсем потерялось солнце, что без теплой накидки наружу уже не выйти и что слякотная земля по утрам стоит в гребнях мерзлых комков. Наконец после ливня, длившегося трое суток подряд, он понимает, что тянуть больше нельзя, иначе им придется остаться здесь до следующей весны, но корабль – так предупредил капитан – их ждать не будет. Как только задует устойчивый самуаль, каноэ устремится на юг, к берегам Океании.