Футуроцид. Продолженное настоящее

А далее в том же легкомысленном воспарении объясняю, что и головокружительная «Карусель» – это тоже вовсе не то, что видится при взгляде со стороны. «Карусель» отнюдь не выявляет таланты, как об этом самоуверенно вещает Патай. Ведь что такое талант? – вопрошаю я, вдохновляемый распахнутыми глазами Арины. Талант – это то, чего раньше… ну… чего раньше не было. Это молния средь ясного неба, грезы несбыточного, дневные сны, властно внедряющиеся в реальность и преобразующие ее, для их восприятия нужна серьезная эстетическая подготовка. Говоря проще, для этого нужен вкус. А у покемонов, которые голосуют в «Карусели», впрочем как и у бюргеров, могущих заплатить за билет, его, разумеется, нет. Откуда? Они же – фанера, они в принципе не способны разглядеть проблеск гения в мутном коловращении художественных потуг. Им требуется для этого четкий маркер, галочка красным карандашом – вот это действительно гениально. И таким маркером для них сейчас стала фишка.

Тут я перевожу дыхание и мельком прикидываю – не слишком ли меня занесло?

Арина внимает мне, будто гласу господнему, раздавшемуся с горних высот.

У нее даже пальцы молитвенно сцеплены.

Глаза – сияют.

А… подумаешь!..

Гулять так гулять!..

И я объясняю ей, что настоящей трагедией современной культуры является переизбыточность самой этой культуры: слишком много книг, слишком много картин, слишком много фильмов, слишком много спектаклей. Слишком много званых и как следствие – избранных, слишком быстро крутится калейдоскоп, выкладывая то те, то другие заманчивые узоры. Как выделиться из душного пелетона? Как заставить капризную публику обратить на тебя внимание? И вот тут фишка становится тем самым маркером, тем самым жирным красным карандашом, который своим перстом указывает на автора. Марсель Дюшан демонстрирует на выставке писсуар – фишка, скандал, художественная революция, которую чуть позже определят как поп-арт. Энди Уорхол машинным способом создает изображения консервированных супов: «Рисово-томатный суп», «Тридцать две банки супа», «Сто банок супа» – фишка, скандал, хитроумный Энди становится классиком современной живописи. Распространяется как чума: зачем мучиться со своим талантом, которого, может быть, вовсе и нет, если можно просто придумать фишку и – победить. Красота – в глазах смотрящего, провозглашают эксперты. Философы пишут статьи о сенсорном пересотворении мира: бытовые элементы цивилизации обретают фактурную чувственность. Осуществляется их эстетическая легитимация. Все начинает приравниваться ко всему. И вот: автор создает композицию из подгнившей банановой кожуры, и вот: автор представляет картину, где на полотне наклеены трупики мух, и вот: автор рисует носом или другими частями тела, и вот: автор голый бегает по галерее на четвереньках, лает собакой, кусает посетителей за лодыжки… Фишка вытесняет собою все. Придумал фишку – о тебе написала пресса. Написала пресса – заметили в своих обзорах вертлявые критики. Заметили критики – выставили в галерее. Выставили в галерее – бюргеры начали покупать твои картины. Ведь бюргеру – что? Если эксперт в костюме от Армани тычет холеными пальцами в полотно и объясняет, что это гений, то бюргер верит, что это гений, и покупает «пейзаж», написанный даже не красками, не губной помадой, даже не мылом, а – кошачьим дерьмом. Можешь быть уверена, детка, что если тебя, пусть мельком, заметят Лика Торчок или Тимофей Самоблуд, если твои работы выставят, пусть ненадолго, Бульман, Коркин или Кирпиченко-Белесый, тебя купит, ну банк – не банк, но какой-нибудь ресторан для оживления интерьера…

– И зачем ты мне это все говоришь? – вдруг спрашивает Арина.

Я спотыкаюсь.

Оказывается, мы с ней уже перешли на ты.

И глаза у нее уже не сияют. Напротив, они уставились на меня с каким-то напряженным вниманием, словно зрели перед собой некий редкостный экспонат.

Действительно, зачем я все это ей говорю? Наверное, затем, что мне ее немножечко жаль. Она еще глупый цыпленок. У нее еще – розовый туман в голове. Она еще трепещет от возвышенных девичьих мечтаний и совершенно не представляет, куда с таким упорством пытается влезть. Какая там работает жестокая мельница. Какие там крутятся жернова, перемалывающие романтическую наивность в серую пыль.

– Пойми простую вещь, – я стараюсь быть убедительным. – Если ты поставишь себе прошивку, то не создашь, как, вероятно, надеешься, выдающийся, потрясающий, поражающий воображение визуал. Не станешь знаменитым художником. Не войдешь в сонм олимпийских богов… В лучшем случае ты выдавишь из себя фишку, исполненную в технике Винсента Ван Гога. И если тебе исключительно повезет, если эту фишку заметят – ты получишь свои пятнадцать минут славы.

Она вновь распахивает глаза:

– Иногда надо броситься в пропасть, чтобы в падении отрастить крылья.

И добавляет:

– Рэй Брэдбери.

А затем, через пару секунд:

– Писатель такой… был…