Габриель Ламбер

В четырех углах гостиной возвышались этажерки; на них среди довольно ценных китайских безделушек красовались изделия слоновой кости из Дьепа и современные фарфоровые фигурки, настолько грубо сработанные, что невозможно было и предположить, что они попали туда в качестве статуэток саксонского фарфора.

Стенные часы и канделябры были в том же стиле, а стол, заваленный великолепно переплетенными книгами, дополнял ансамбль; все вместе создавало впечатление не в пользу хозяина дома.

Все было новым и казалось купленным не более трех-четырех месяцев тому назад.

Из этого осмотра мне не удалось вынести ничего нового: он утвердил меня во мнении, что я нахожусь в доме нувориша с плохим вкусом, собравшего вокруг себя лишь признаки изящного образа жизни. Тут вошла сиделка и сказала, что раненый только что проснулся.

Я прошел из гостиной в спальню.

Там все мое внимание поглотил больной.

С первого взгляда я заметил, что его состояние не ухудшилось, а напротив, появились благоприятные симптомы.

Я успокоил его, так как он по-прежнему волновался, и лихорадка поддерживала его страхи. Тяжело было видеть мужчину таким напуганным. Непонятно, как этот слабый человек совершил столь смелый шаг, оскорбив Оливье, известного своим умением держать шпагу в руках, а оскорбив, пришел на место дуэли.

Это было загадкой; объяснением мог быть тончайший расчет, или, наоборот, необузданная ярость. Я подумал, что в конце концов для меня все прояснится, ведь от врачей почти невозможно бывает утаить даже упорно скрываемую тайну.

Его состояние меня уже меньше беспокоило, и я смог приглядеться к нему. Как и его дом, все в нем было противоречиво.

Все, что человеческое умение могло сделать, чтобы придать аристократичность его облику, было сделано, но появилось лишь подобие элегантности: его светлые волосы были пострижены по моде, редкие бакенбарды аккуратно подбриты.

Но рука, протянутая мне, чтобы я пощупал пульс, была вульгарной: даже ухаживая за руками в последнее время, он не смог исправить их природную грубость, ногти были плохой формы, обгрызены, некрасивы. Около кровати стояли сапоги, которые он сбросил утром: они свидетельствовали, что ноги г-на де Фаверна, так же как и его руки, принадлежат человеку самого плебейского происхождения.

Как я уже упоминал, у раненого была лихорадка, но она не придала выразительности его глазам, которые, я заметил, никогда не смотрели прямо на человека или на предмет, зато его речь была возбужденной и чрезвычайно быстрой.

— А, вот и вы, мой дорогой доктор, — сказал он мне. — Ну что, вы видите, я еще не умер, а вы великий пророк; я вне опасности, так ведь, доктор? Проклятый удар шпагой! Он был очень точным. Ведь этот забияка, этот клеветник, этот презренный Оливье всю свою жизнь занимается фехтованием.

Я прервал его:

— Извините, я врач и друг господина д’Орнуа и поехал на место дуэли с ним, а не с вами. Мы знакомы с вами только с сегодняшнего утра, а его я знаю уже десять лет. Вы прекрасно понимаете, что, если будете продолжать задевать его, я попрошу вас обратиться к кому-нибудь из моих коллег.

— Как, доктор, — воскликнул раненый, — вы меня оставите в таком состоянии? Это будет ужасно, не говоря уж о том, что вы найдете не много пациентов, которые заплатят вам столько, сколько я.

— Сударь!

— О да, знаю, вы все делаете вид, что бескорыстны, а потом, когда наступает, как принято говорить, четверть часа Рабле, вы выставляете счет.

— Возможно, сударь, в этом можно упрекнуть некоторых моих коллег, но я вам докажу, что алчность, в чем вы упрекаете врачей, не входит в число главных моих недостатков, и мои визиты к вам продлятся не дольше, чем это необходимо.

— Ну вот вы и сердитесь, доктор!

— Нет, я отвечаю на ваши слова.

— Не надо обращать внимание на то, что я говорю. Знаете, мы, дворяне, позволяем иногда себе вольности в речи, извините же меня.

Я поклонился, а он протянул мне руку.

— Я уже пощупал у вас пульс, — сказал я ему, — он довольно хороший, насколько это возможно.

— Ну вот, вы злитесь на меня за то, что я дурно говорил о господине Оливье; он ваш друг, я не прав, но просто я сердит на него, и вовсе не из-за удара шпагой, который он нанес мне.

— И который вы сами искали, — ответил я, — а он вам в этом не отказал, согласитесь.

— Да, я его оскорбил, потому что хотел драться с ним, а когда хотят драться с человеком, его надо оскорбить. Извините, доктор, сделайте одолжение, позвоните, пожалуйста.

Я потянул шнурок звонка; вошел один из лакеев.

— Приходили от господина де Макарти справиться о моем здоровье?

— Нет, господин барон, — ответил лакей.

— Это странно, — прошептал больной, явно раздосадованный отсутствием внимания к нему.

Наступило молчание; я потянулся за тростью.

— Так вы знаете, что мне сделал ваш друг Оливье?

— Нет. Я слышал о нескольких словах, сказанных по вашему поводу в клубе, не это ли?

— Он мне сделал… скорее, он хотел помешать моему великолепному браку с восемнадцатилетней девушкой, прекрасной, как богиня, и к тому же с рентой в пятьдесят тысяч ливров, вот и все.

— Но каким образом он мог помешать этому браку?