Габриель Ламбер

После того как с ювелира было снято подозрение в том, что он умышленно заплатил фальшивой банкнотой, он ушел.

Полицейские задали мне еще несколько вопросов и тоже ушли, после чего я больше ничего не слышал об этом грязном деле.

X КРАЙ ЗАВЕСЫ

Прошло три месяца; однажды в утренней почте я нашел следующую маленькую записку:

«Мой дорогой доктор,

я очень болен, мне серьезно нужны Ваши знания. Зайдите ко мне сегодня, если Вы не злобу против меня.

Преданный Вам

Анри, барон де Фаверн,

улица Тэбу, № 11».

Это письмо, которое я привожу слово в слово с двумя украшающими его орфографическими ошибками, подтвердило мое мнение об отсутствии образования у моего пациента. В конце концов, если, как он говорил, он родился на Гваделупе, это было неудивительно.

Известно, насколько пренебрегают образованием в колониях.

Но, с другой стороны, у барона де Фаверна не было ни маленьких рук, ни маленьких ног, ни стройного и грациозного стана, ни приятной речи, присущей людям из тропиков, и мне было ясно, что я имею дело с провинциалом, несколько обтесавшимся во время пребывания в столице.

Впрочем, так как он действительно мог заболеть, я отправился к нему.

Я нашел его в маленьком будуаре, обтянутом дамастом фиолетового и оранжевого цвета.

К моему большому удивлению, эта небольшая комната, по сравнению со всей квартирой, оказалась довольно изысканной.

Он полулежал на софе в явно продуманной позе, облаченный в шелковые панталоны и яркий халат; в толстых пальцах он вертел очаровательный маленький флакончик работы Клагмана или Бенвенуто Челлини.

— Ах, как мило и любезно с вашей стороны прийти навестить меня, доктор! — сказал он, приподнимаясь и приглашая меня сесть. — Впрочем, я вам не солгал, ибо страшно болен.

— Что с вами? — спросил я. — Не рана ли?

— Нет, слава Богу. Теперь она кажется просто укусом пиявки. Нет, не знаю, доктор; если бы я не боялся, что вы будете смеяться надо мной, то сказал бы вам, что у меня истерические припадки.

Я улыбнулся.

— Да, — продолжал он, — эту болезнь вы оставили исключительно за вашими прекрасными дамами. Но дело в том, что я и правда страдаю, и очень сильно, сам не знаю, по какой причине.

— Черт возьми! Это становится опасным. А не ипохондрия ли это?

— Как вы сказали, доктор?

Я повторил слово, но увидел, что его смысл не дошел до барона де Фаверна; тем временем я взял его руку и положил два пальца на пульс.

В самом деле, пульс был беспокойный.

В то время как я считал удары, позвонили; барон подскочил на месте, и пульс участился.

— Что с вами? — спросил я у него.

— Ничего, — ответил он, — только это сильнее меня: я вздрагиваю, а потом бледнею, когда слышу звонок. Ах, доктор, говорю вам, что я очень болен!

Действительно, барон стал мертвенно-бледным.

Я начинал верить, что он не преувеличивает и в самом деле очень страдает. Единственно, в чем я был убежден, так это в том, что его физический недуг вызван нравственной причиной.

Я пристально посмотрел на него; он опустил глаза, бледность, покрывавшая его лицо, сменилась краснотой.

— Да, вы мучаетесь, это очевидно, — сказал я.

— Вы так думаете, доктор? — воскликнул он. — Могу сказать, я уже консультировался с двумя вашими собратьями по профессии; поскольку вы вели себя со мной несколько своеобразно, я не решался послать за вами. Те глупцы принялись смеяться, когда я им сказал, что у меня плохо с нервами.

— Вы мучаетесь, — продолжал я, — но причина этих страданий не физическая, вас терзает какая-то душевная боль, возможно серьезное беспокойство.

Он вздрогнул.

— Какое может быть у меня беспокойство, наоборот, у меня все идет наилучшим образом. Мой брак… кстати, вы знаете? Мой брак с мадемуазель де Макарти, который ваш господин Оливье чуть было не разрушил…

— Да, ну и что же?

— Так вот, он состоится через две недели; первое оглашение о предстоящем бракосочетании уже сделано… Кстати, господин Оливье был наказан за свои сплетни и принес мне извинения.

— Как это?

— Жермен, — сказал барон, — подайте мне портфель, тот, что лежит на камине.

Слуга принес портфель, барон взял его и открыл.

— Смотрите, — сказал он с легкой дрожью в голосе, — вот мое свидетельство о рождении: я родился в Пуэнт-а-Питре, как видите; а вот свидетельство господина де Мальпа, подтверждающего, что мой отец — один из первых и самых богатых собственников на Гваделупе. Эти бумаги были показаны господину Оливье, а так как ему знакома подпись губернатора, он был вынужден признать, что подпись подлинная.

Барон продолжал изучать бумаги, и его нервное возбуждение возрастало.

— Вы еще больше страдаете? — спросил я у него.

— Как я могу не страдать! Меня преследуют, меня травят, настойчиво стремятся оклеветать. Я не уверен, что со дня на день не буду обвинен в каком-нибудь преступлении. О да, да, доктор, вы правы, — продолжал барон, выпрямляясь, — я страдаю, и очень страдаю.

— Ну-ну, вам следует успокоиться.