Гадалка для холостяка

Я ни о чем не жалею, именно поэтому не выпускаю телефон из рук и как болванка заглядываю в него в надежде увидеть сообщение и звонок от Миронова.

Я не хочу его слышать, но постоянно пялюсь в экран телефона. Не хочу его видеть, но прислушиваюсь к каждому шороху за входной дверью.

Да, я его жду. Я его жду и надеюсь на его благоразумие и гуттаперчевый ум.

Теперь он знает, где я живу, и найти меня не проблема. Но ему безразлично. Чувства накрыли только меня, это же очевидно. Несмотря на его кретинизм, только я страдаю и мучаюсь от тоски. Это не пройдет: ни завтра, ни послезавтра, ни через месяц. Я себя знаю. И советы эти дурацкие не работают: не забивать себе голову людьми недостойными и вырывать чувства к ним с корнем. Ничего я не хочу вырывать. Я люблю его и это всё. И пусть у него нет взаимности, это не отменяет того, чтобы я хотела, чтобы он был счастлив, даже если его счастьем стану не я. Я не планировала влюбляться, но у судьбы на этот счет другие планы и, если так произошло, — я потерплю.

Я люблю его и злюсь на него. Обижаюсь.

Мое тело помнит его прикосновения и ему фиолетово, что их хозяин — настоящий кретин. Мои губы тоже не отстают, подкидывая вкус Миронова при каждом удобном случае. Если у меня не получиться умереть, я точно сойду с ума.

Шмыгнув носом и поражаясь своим философским мыслям, вздрагиваю, когда дверь на балкон со скрипом приоткрывается. В небольшой щелке появляется мокрая голова Степана Васильевича, а следом тощее полуоблезлое тельце.

Паршивец промок до костей, но поражает не это.

Встряхнув лапами и взбив шерсть, Степан Васильич настороженно плетется ко мне, оставляя после себя маленькие мокрые следы.

Ловко запрыгивает на диван и кладет рядом со мной мокрую бумажку. Удивленно распахнув глаза, понимаю, что это — пятьсот рублей.

Носом подталкивает купюру ближе. Я смотрю на плешивого, потом на деньги.

— Степан Васильевич… вы… вы что? Вы их украли? — вскрикиваю я и подлетаю торпедой с дивана. То есть мое дерьмовое состояние он расценил как последствие безденежья? О, господи!

— Мя, — виновато накрывает лапой нос.

— О, горе мне! Да вы что, Степан Васильевич?! Никогда, слышите! Никогда больше так не делайте! — сокрушаюсь я. — Еще чего не хватало! Да меня посадят! Вам-то ничего не будет, а на меня подумают, что я специально вас дрессировала, чтобы вы деньги такали. О, Боже! — расхаживаю по комнате.

— Мяу-мя? — жалостливо спрашивает.

— Что? — хмурю брови. — Отнести назад? Конечно! — всплескиваю руками. — Верните туда, откуда стащили! — паршивец понуро опускает голову и подцепляет лапой купюру.

Смотрю на нее жадно и облизываясь.

Степан Васильевич спрыгивает с дивана и медленно тащится к балконной двери, предусмотрительно давая мне время подумать. Но на полпути оборачивается и смотрит так… так… как Миронов, черт бы вас обоих побрал!

— Ну… ладно. Эмм, это в первый и последний раз, — наказываю кошаку и торжественно выхватываю из его рта обслюнявленную пятисотку. Брезгливо беру за уголок. — Чтобы больше такого не повторялось, — хочу казаться сердитой, но на самом деле радуюсь привалившему счастью и что на одного козла в моей жизни стало меньше. — Вы меня поняли?

Невнятное мяуканье дает понять, что он понял, но не разделяет моего мнения.

Сушу купюру утюгом под носовым платком.

Обмотавшись шарфом, напяливаю куртку и резиновые сапоги почившей Бэллы.

В ближайшем супермаркете этих денег мне хватает на килограмм картофеля, молоко, батон и дешёвой упаковки чая. Порывшись в закромах, нахожу мелочь и в аптеке покупаю парацетамол.

На сегодня умирать отменяется, по крайней мере от голода точно.

Глава 40. До дома, до хаты...

— Степан Васильевич, отодвиньтесь. Мне жарко, — с трудом шепчу я сквозь дремоту. Сбрасываю одеяло, укрывшись им по самый лоб секунду назад. Меня то морозит, то бросает в жар. С вечера воскресенья у меня не спадает температура. Я сожрала пачку парацетамола, но он как мертвому припарка. Вчера к насморку пристроились першение в горле и кашель. Больше всего на свете я ненавижу, когда болит горло. От этой боли ничего не помогает и никуда от нее не скрыться, пока оно само по себе не переболит. Лично у меня так. Кошак лежит у меня на груди уже вторые сутки. Говорят, кошки ложатся туда, где болит. Я верю молве, потому что Степан Васильевич лежит ровно там, где лихорадочно стучит мое сердце. — И урчать перестаньте, — капризничаю я. Меня раздражает все. Моя голова разрывается от тупой боли, а этот мурлыкающий звук долбит в висок, сгущая краски.

Дззз…

Вновь повторяется мерзкое урчание.

— Я же вас попросила, — хнычу.

— Мяф, — оскорбительно фыркает кошак.

Кое-как приподнимаю отяжелевшие веки и смотрю на кота, который встрепенувшись и вытянув шею, смотрит на подлокотник дивана. Прослеживаю за его взглядом и вижу мигающий телефон.

Протягиваю руку и беру в ладонь трубку.

Мне больно моргать, и я с небывалым усердием промаргиваю пелену в глазах, чтобы разглядеть неизвестный номер.

— Да, — отвечаю.

— Яна Решетникова? — звенит бодрый женский голос.

— Да, это я.