Гадалка для холостяка

Целых суток ему же хватило пообижаться? Я разделяю его позицию того, что мы начали наши отношения с обмана, и в этом только моя вина. Но, когда я ему расскажу, почему так сложилось и как из одного вранья выросла гора лжи, он должен меня понять. Черт возьми, должен! Он же не истеричный подросток в пубертате. Он взрослый мужчина и не дурак! Доценты не могут быть дураками. Ему по должности не положено.

Да, мне пришлось врать! А как Миронов себе представляет ситуацию, когда он с бабулей пришел к ясновидящей на сеанс, а тут я должна была вскочить и с ходу представиться, мол, вот она я — Решетникова Яна и мы с вами знакомы!? Я сижу прямо перед вашим носом, но вы меня не замечаете, зато на контрольных усиленно валите! Я — ваша студентка и я обманываю людей, потому что мне нужно платить за учебу, квартиру и за продукты. Ах, да. По ночам я еще бегаю с подносом и обслуживаю таких богатеньких снобов, как вы! Так я должна была себя вести в нашу первую встречу?

Мой градус повысился. И теперь вместо досады и безумной тоски я ощущаю гнев, который меня делает решительнее и смелее. А то сидит, видите ли, такой обиженка… Такой ранимый и… понурый… И красивый, и не бритый… И… блииин… Не могу. Люблю же дурака.

Эх…

Глубоко вздохнув, опускаю голову в тетрадь и разглядываю выведенные буквы И и М. С яростью зачеркиваю, и впиваюсь кончиком чернил в лист, дырявя его. Представляю, что это глупая голова моего преподавателя.

— Решетникова, — подпрыгиваю на стуле. Его голос, как гром, разрезает тишину аудитории. Кручу головой по сторонам не в силах поверить, что этот рев вырвался изо рта Миронова. Поднимаю на него глаза, встречаясь с черными омутами. — Ваша зачетка с собой? — смотрит как режет.

Боже, о чем он?

— Н-нет, — непонимающе выдавливаю из себя что-то похожее на звук набитого едой рта.

— На следующий семинар принесите и напомните мне, чтобы я вам поставил отметку.

Какую отметку?

— К-какую отметку?

— «Отлично», естественно, — цинично цокает языком. — Вы же не зря так усердно старались и проявили чудеса фантазии и находчивости. Даже своей… кхм «честью» пожертвовали. Это дорогого стоит. «Отлично» автоматом вас же устроит? — его тон колючий, с издевкой.

Я смотрю на него, открыв рот. Смотрю на его чувственные губы, которые умеют дарить неземные ласки, и не верю, что они могут прошелестить подобную мерзость.

Он действительно сейчас сказал это на всю аудиторию? А почему прямым текстом не сообщил про мою девственность?

Ну ты и сволочь, Миронов.

Сижу, как оплеванная.

Я чувствую, как на меня смотрят со всех сторон. Я не знаю, понимают ли одногруппники смысл его слов, либо нет, но плевать даже на это.

Я хочу заглянуть ему в глаза. Но он их спрятал от меня, отвернувшись к окну. На скуле перекатываются желваки, а пальцы рук сжимаются и разжимаются.

Я даже не собираюсь искать в его жестах оправдания и признаков раскаяния.

Я просто встаю, сгребаю чертов рюкзак и лечу к двери. Хватаюсь за ручку, слыша позади себя брань и глухой удар кулака по столу:

— Твою мать…

Я несусь по коридору как ветер, не видя перед собой преград. Расталкиваю воздух и студентов, встречающихся на моем пути.

У меня не получилось умереть вчера, но, уверена, получится сегодня, поэтому тороплюсь поскорее забраться на свое проваленное смертное ложе.

Он считает, что я провернула целую операцию, чтобы получить оценку по его предмету? Не много ли на себя берете, господин Миронов?

Чудак на букву М. Перманентный чудак. Хронический идиот.

Когда я вылетаю на улицу, набросив куртку, в лицо ударяет порыв ветра и ледяной дождь. Мои волосы взлетают и лупят по лицу.

Студеный вихрь пробирается под распахнутую куртку и орудует там своими колючими лапами, заставляя мое тощее тело съежиться. Кажется, что весь мир против меня.

* * *

Выходные я не вылажу из постели. Меня ломает и знобит. И это, кажется, не от неразделенной преданной любви. Я вроде простыла. У меня заложен нос. А такие симптомы, вероятно, не свойственны душевным терзаниям. С ними, душевными терзаниями, прекрасно справляется тахикардия. Мое сердце ноет, и это больше похоже на страдания.

Завернувшись в плед, шаркаю в кухню, еле переставляя ногами. Дома я одна. Меня бросили все. Даже Степан Васильевич не выдержал моего унылого общества и целые сутки не появляется дома. Говнюк. Все мужики козлы. В самый ответственный момент сворачивают удочки.

Завариваю пакетик чая, который остался единственным и который стал похож на использованный тампон. Морщусь, но деваться мне некуда. Ни кипятком же голым давиться? Отжимаю чайные помои ложкой и выбрасываю скрюченную заварку в ведро.

Плетусь обратно в комнату.

Словив инфаркт, рыскаю глазами по дивану в поисках телефона. И когда нахожу его на полу рядом, успокаиваюсь. Без него я не хожу даже в туалет. Я с ним сплю и ем. Хотя нет. Не ем, потому что есть мне нечего. Наш со Степаном Васильевичем холодильник на разморозке. Это таким образом мы оправдываемся перед ним за то, что в нем пусто.

Вспоминаю про двадцать три тысячи, на которые мы могли бы шиковать с кошаком несколько лет, но которые я потратила на себя.

На себя и я не жалею.