Гагаи том 1

Сажень, то одним, то другим концом касаясь земли, зашагала по полю. Все дальше, дальше. И с каждым ее шагом все ниже клонилась седая взъерошенная голова Авдея. Он нагнулся, взял щепоть земли, помял в руке. Потом разжал ладонь. Земля просыпалась меж пальцами. Не глядя на Тимофея, тяжело ступая, пошел к двуколке, возле которой уже возился Михайло. Грузно поднялся на нее. Михайло в сердцах стеганул жеребца, с места посылая его в галоп, крикнул:

«Ну, погодь, продажная шкура! Погодь ужо-о!..»

С тех пор и загулял батька. Передавали Тимофею — пристрастился к самогонке Видно, лишку и хватил. Сгорел. И, как ни странно, с кончиной отца Тимофей почувствовал облегчение. Он знал — не смирится батя, зубами будет держаться за старое, а то и наперекор пойдет. Знал и себя — не уступит ни перед чем не остановится. Сведет жизнь лбами — затрещат лбы, до смертоубийства дойдет. Нет, это лучше, что сам убрался...

Тимофей еще раз потянулся, развел руки, пошел к колодцу. Загремела, раскручиваясь на воротке, цепь. Ведро ударилось о воду.

На крыльцо вышел Сережка — розовый после сна, льняные волосенки — дыбом. Зажмурился от яркого солнца. Приоткрыл чуть-чуть вздрагивающие, слегка припухшие веки, увидел у колодца отца, побежал к нему.

— А, проснулся, — не разгибаясь, проговорил Тимофей. — Ну-ка, окати.

Сережка вылил оставшуюся в ведре воду на спину отца.

— Ух, здорово! — простонал от удовольствия Тимофей. — Ох, сердце зашлось. — Вода ручьями стекала с его кудрявых волос. Тимофей мотал головой, выигрывал губами: — Бррр, бррр...

Сережка, наклонившись, заглядывал в лицо отца, звонко смеялся.

— Теперь становись ты, — растираясь полотенцем, сказал Тимофей.

Сережка с восхищением смотрел на покрасневшую, иссеченную шрамами, мускулистую грудь отца. А Тимофей достал из Колодца ведро воды, продолжал:

— Хочешь быть сильным — становись.

Конечно, Сережке хотелось быть сильным. Он подошел к отцу, широко расставил ноги, наклонился. И сразу же завизжал, едва вода коснулась его тела.

Тимофей пропел присказку, которую в далеком детстве, купая его, пела над ним мать:

...Ластовочка, ластовочка,
Пригладь головочку...

Сережка визжал храбро, с восторгом. А Тимофей продолжал:

...Котя, котя, вылей воду.
Вылей воду на колоду
Щедрым ведром,
Коромыслечком...

— Теперь Гринька и вовсе забоится меня, — сверкая глазенками, сказал Сережка. — Вот еще поборюсь с тобой... — И налетел молодым бычком, стараясь сдвинуть отца с места.

Тимофей схватил сына, прижал к себе. На церковной колокольне ударило: «Баммм, баммм, баммм...»

— Сегодня, Серега, не будем бороться.

Сережка недоумевающе посмотрел на отца.

— Что-то не хочется, — сказал Тимофей.

Он и в самом деле испытывал какое-то неприятное чувство. Много смертей видел Тимофей на своем веку. Сам умирал от сабельных ран. Вон какие метки на груди и плечах остались. Сам убивал, с гиком врезываясь в ряды врагов. Но почему те смерти не волновали Тимофея так, как эта? Никогда не было на душе так скверно  как сейчас. При жизни отца они были чужими. Они были непримиримыми врагами. Неужели голос крови способен заглушить голос рассудка, поколебать убежденность, примирить непримиримое?

Он завтракал молча. Хмурился, досадуя на себя. Старался разобраться в охвативших его чувствах.

— Сегодня похороны, — осторожно сказала Елена. — Зашел бы... Проститься.

Тимофей хмуро молчал.

Елена вопросительно и как-то испуганно глянула на мужа:

— Отца ведь...

Тимофей покосился на нее:

— Забирай Сережку и иди. А я уже простился. Давно простился.

— Как знаешь, — обронила Елена.

Она хорошо изучила характер Тимофея — вспыльчивый, но незлобивый. В Тимофее как бы уживались два прямо противоположных начала: жестокость, вошедшая в него в суровые годы борьбы, и прирожденная, унаследованная от матери, мягкость, покладистость. В одном случае в нем побеждало злое, непреклонное, в ином — доброе, уступчивое. Не всегда его решения были верны. Порой он ошибался. Но даже в ошибках был искренен. Его поступки меньше всего объяснялись внешними причинами, личной заинтересованностью. Он поступал так, как считал нужным. И Елена поняла его состояние, ощутила происходившую в нем борьбу. Она знала, что об этом будут судачить всякое, и осуждая Тимофея, и оправдывая его. Уже сейчас толкуют, мол, доконал Авдея сынок, и кивают на Тимофея. Другие на Михайла и Анну указывают. Дескать, подмешали старому зелье, чтоб скорее наследство к рукам прибрать. Сказано, на чужой роток не набросишь платок.

Людского наговора Елена не боялась. Что ей молва? Она была выше этого. Она считала своим долгом проститься с покойником. И она простится, проводит на кладбище. А если Тимофей решил иначе, — это его дело. Никто и ничто не заставит его пойти против своей воли. И Елена уже мягче сказала:

— Мы не будем задерживаться.