Гагаи том 1

А потом все было как во сне — страшном, нескончаемом сне. Шло время. Менялись часовые. «Позвать начальника?» — допытывались они. Елена протестующе качала полуобезумевшей головой. Она стоя засыпала, и валилась на пол. Ее поднимали. И так без конца. «Спать! Спать!! Спать!!!» — взывало смертельно уставшее тело.

И тогда пришел Дыкин. Она совсем близко увидела его улыбающееся лицо. Какая-то сверхчеловеческая сила взметнула ее руку. Пощечина прозвучала как выстрел. Заржал дежуривший Фомка Маркаров и сразу же смолк. Дыкин побагровел, глаза сузились, налились злобой. Елена не узнала его голос, скорее походивший на шипение змеи:

— Прислугой сделаю, тварь большевистская. Ноги мне будешь мыть. — И резко обернулся к Фомке: — Отведи в сарай. Да карауль как следует!

12

Они стояли на виду у всех — отец, мать и сын. Стояли, возвышаясь над всеми, как на пьедестале. Их руки, заломленные назад, связаны. На их непокрытые головы падали снежинки и, запутавшись в волосах, таяли от неугасшего еще тепла. «Партизан» — висят картонные таблички на груди у старших. «Партизан» — подтверждением сыновней верности — у мальчишки.

Под ними суетились палачи, торопясь завершить свои приготовления. У ног обреченных они казались омерзительными серо-зелеными червями. А вокруг, согнанные сюда, на солонцы, со всей окрути, в оцепенении замерли люди. Им в глаза нацелены немецкие автоматы, но они видели лишь тех троих, поднявшихся на эшафот. Безмолвным реквиемом мученикам плыла тишина — скорбная и торжественная. Лишь иногда хрустнут пальцы. Значит, в бессильной ярости сжал кто-то кулаки. Или послышался вздох — горький, осуждающий: «О боже. Боже мой». И снова все стихнет.

А они стояли, те трое, поднятые над всеми своей судьбой, еще не умершие, но уже отторгнутые от живых.

— Страшно, тату, — запинаясь, проговорил мальчик. — Додому хочу...

Лицо Алексея Матющенко исказила судорога.

— Тримайся, Якове, — сдавленно ответил сыну.

Он впервые назвал его так, взрослым именем, своего стригунка.

Кажется совсем недавно, словно это было вчера, куралесила крутоярскими улицами разудалая хмельная компания, катила бабку Пастерначку в «рай». Рождение сына «обмывал» Алексей. Горланили подгулявшие сельчане веселые припевки, долгую жизнь прочили новорожденному, светлое счастье...

Не судилось так, как хотелось. Повстречала малого издалека, из-за тридевяти земель пришедшая незваной, черная смерть. Всего неполных двенадцать годков пожил. Вот он ищет защиты у матери. В запавших глазенках беспокойство недетское. Чует: что-то ждет их — непонятное, страшное.

На лице его матери — кровоподтеки, ссадины. Стояла она, пошатываясь от слабости, теряя последние силы. А тут подставила ему бок. Пусть хоть обопрется.

— Синочку мій, ясочко моя, — прошептала разбитыми в кровь, почерневшими губами.

Сколько нежности, сколько безысходного горя было в этих словах! Уж пестовала она его и лелеяла, поила и кормила, пела песни колыбельные, обувала и одевала, от зла отвращала, берегла от болезней. Будь ее воля, ни один волос не упал бы с его головоньки. Только сама она теперь спутана, смертным боем обессилена. Не может прикрыть свою лапушку, отвести беду. Слезы застлали ей глаза. Все сдвинулось перед ней, поплыло по кругу: солдаты, люди, дома... Она едва не упала. Прислонилась к сыну и удержалась. Ей показалось, что с тех пор, как их сюда привели, минула целая вечность, и она успела состариться — ничего не видит, ноги не держат, и потому настала пора умирать. На похороны пришли сельчане: Юдины, Толмачевы, Емелька Косов, староста их — Маркел Сбежнев... И вовсе незнакомые. Вон их сколько. Спасибо, не отказались по-христиански проводить ее в последний путь...

А люди молчали. Вздыхали женщины. Угрюмо смотрели мужики. Вместе со всеми в толпе стояли Семен Акольцев и Анатолий Полянский — бледные, взволнованные. Не выдал их Алексей. На смерть идет. А они ничем не смогли помочь ему и его семье. Попытка связаться с ним ни к чему не привела. Теперь они ждали конца, как и другие, согнанные сюда, к месту казни.

Наконец приехал Фальге. Едва коляска остановилась, Семен кинул быстрый взгляд по сторонам, потянулся в карман за револьвером.

— Ты что, сдурел? — ужаснулся Анатолий, поняв его намерение.

— Пристрелю гада, — глухо обронил Семен, не спуская с коменданта ненавидящего взгляда.

Анатолий сгреб товарища в охапку, не давая возможности шевельнуть рукой, сердито шепнул на ухо:

— Идиот. Автоматами же покосят всех.

— И-и, дурачиться удумали, — услышали они позади себя. Кондрат Юдин осуждающе качал головой. — Ни стыда, ни совести. Люди гинут, а им — играшки, лоботрясы вы анафемские.

На него зашикали, и он отодвинулся туда, где стоял, к Лаврентию Толмачеву.

Фальге не стал распространяться. Таблички с единственным словом «партизан» достаточно красноречивы. Он всегда был сторонником радикальных мер. Пусть знают: тем, кто противится новому порядку, не будет никакой пощады — ни виновникам, ни их родственникам до десятого колена. Как это Дыкин говорил: «кодло». Все кодло под корень.