Гагаи том 1

— Ну, что я тебе говорил! — возбужденно воскликнул Ленька, когда, они остались одни. — Ему лишь заикнись, что сбегу, — сразу лапы вверх. Теперь мы заживем!

И остался Зосим у Глазуновых, даже не подозревая, какой удар нанес отцу.

Уход сына не столько оскорбил отцовские чувства Маркела, сколько вселил в него смятение. Он испытал ни с чем не сравнимую боль, которую могут причинить лишь очень близкие, дорогие, любимые. Но еще больше потрясла мысль о ненависти, скопившейся в душе Зосима к нему, родному отцу. Сейчас она погнала сына от родного порога. А потом? Потом столкнет в смертельной схватке. Маркел испугался. Как же далеко они зашли!

В правильности своих действий по отношению к детям он никогда не сомневался. А теперь впервые подумал, что может быть, прав Зосим. Вот и Мария исступленно кричала: «Для детей живем, для детей, а ты!..»

Что ж, Маркел всегда считал, что следует этому житейскому закону и является хорошим семьянином. Учил детей доброму. Кормил, обувал, одевал, себе отказывал. А оказывается, это далеко не главное. Какое будущее подготовишь детям своею собственной жизнью, что передашь им в наследство — очевидно, в этом заключается смысл родительского долга. Вот и выходит — вырастил Маркел детей, воспитал, а передать им нечего. Разве что свой позор! Потому и ушел Зосим. Не нужно ему такое наследство. Санька тоже откажется... Так для чего он, Маркел, за Советскую власть кровь проливал? Для чего детей растил? Для чего жизнь прожил?..

Зосим и Ленька не теряли зря времени. Листовки начали писать и расклеивать. Правда, едва сразу же не попались. Пришел Ленькин отец как-то с работы и к ним.

«Как это называется? — спросил, развернув какую-то бумажку. Они сразу же узнали свою листовку. — Твоя рука?» — обратился к Леньке.

Ленька лишь плечами пожал.

«А что это?» — невинно спросил.

«Ты писал?!» — отец метнул на Леньку устрашающий взгляд.

«Первый раз вижу, — сказал Ленька. И снова: — Что это?»

Афанасий скомкал листовку, бросил в печь, а им сказал: «Глядите мне!.. Головы поотрываю и скажу, что так было».

А на следующий день Ленька рассказывал Зосиму:

— Чуть батя твой не застукал. Только повесил листовку, глядь, а он идет.

— Узнал? — обеспокоился Зосим.

— Вряд ли.

16

Как воды быстрой реки, уплывают счастливые дни. Не замечают их, не ведут им счета. И только потому, когда приходит ненастье, вспоминаются они со щемящим чувством утраты — далекие, невозвратимые.

Вот с таким ощущением душевной боли и тихой грусти, ослабевшая, уже смирившаяся с гибелью ребенка, поднялась Фрося после трагических родов. Былое представлялось ей смутным миражом — прекрасным и недосягаемым. Настоящее... будто все осталось, как прежде: улицы, дома, те же склоны яра, то же небо, солнце, пробивающееся сквозь тучи. И все же не такое, как было. Особенно люди, которых она знает с детства. Глядя на них, Фрося впервые почувствовала какой-то невидимый гнет. Притихшие, настороженные, они и двигались по-иному — ссутулясь, втянув головы в плечи, опасливо озираясь. Не балагурили, как бывало, случайно встретившись. Торопились разойтись.

Фрося сначала изредка, потом все чаще выходила из дому, бродила притихшими улицами Крутого Яра. Молодой ее организм выстоял и теперь ликовал, радуясь жизни. Силы возвратились к ней, а вместе с ними — жажда деятельности. Фрося не гнула спину. Разве ей могут запретить чувствовать себя человеком? Только потому, что фашистской мрази удалось заполонить их край, она не намерена менять свои убеждения. Пусть прежнее всегда останется в памяти самым светлым и дорогим. Пусть горьки утраты. Пусть грудь полнится щемящей болью. Пусть... Но это еще не говорит о безволии, о рабской покорности злой судьбе. Нужно драться. Нужно выбороть новое счастье. Потому что уйти от борьбы — значит прежде всего предать самого себя, свое прошлое, свое будущее. Она знает достаточно примеров тому. Вот и Елена хотела умереть. А чем кончила?

— Ненавижу! Ненавижу! Для меня она больше не существует, — гневно выкрикнула Фрося, едва ступив на порог к старой Верзилихе.

— Кого это ты так? — спросила Киреевна.

— Тетушку, конечно. Елену... Есть она или нет — мне все равно.

— Ну да, ну да. Оно и видно, твое «все равно». Небось слезы на глазах.

— Обидно. Полицейского начальника ублажает.

— Бог с тобой, Фросенька. Что ты выгадала?!

— Так ведь постель с Дыкиным делит.

— Это Леночка-то с полицаем? Кто сказал?

— Пастерначка.

— Да чтоб у нее язык отсох! — возмутилась Киреевна. — Ты лучше Фомку Маркарова поспроси. Сболтнул, что Дыкин ее и измором не смог взять. По морде схлопотал. А теперь измывается, под стражей в услужении держит.

— Боже! А я... Бедная Лена. Лучше уж умереть, как терпеть такое!

— Ну да, ну да, — вздохнула Киреевна. — Непросто это, умереть. Ой непросто, доченька...

— Ведь говорила ей, говорила, какая опасность нависла!

— Ну да, ну да. Не чула она, Фросенька. Ничего не чула. Потерянная была. Занемевшая.