Гагаи том 1

Мало-помалу порядок наладился. Тимофея у колодца сменил Харлампий. Этот дюжий, наделенный воловьей силой мужик, казалось, не знал усталости — работал безостановочно. Мужики с ведрами сновали от построек к колодцу и снова к постройкам. Тимофей окатил водой Афоню, придержал его.

— Отдохни, сосед.

Афоня тяжело дышал. Глаза — как у безумного. Тимофей отвел его в сторону, насильно усадил на бревна. Тело Афони била мелкая дрожь, руки тряслись. Он смотрел на свой дом, порывался бежать к нему. Но Тимофей не пускал.

— Теперь не страшно, — говорил успокаивающе, — Сиди, отдохни малость.

К ним подошел Савелий.

— Не судьба, брат, — встретил его Тимофей, кивнув на свой пылающий дом. — Не судьба.

— Как же она занялась?

Тимофей развел руками:

— Может, Парася? Попытать бы? Очнется — попытать бы.

— Ежели и знает, так не скажет, — отозвался Савелий. — Ничего не скажет. Померла.

— Знать, стихия в ней такая, — вставил подвернувшийся Кондрат, — чтоб, значит, в пламени смерть принять. — Он поправил картуз, затеребил редкую бороденку, прищурился: — Ведь как получается? На белый свет — одним лазом, а в сыру землю — ой, ой, скоки тропок-дорожек. Вот тут эта самая стихия и правит. Давеча, — оживился Кондрат, — со мной было. Помянул Авдея...

— Ладно тебе, Кондрат, — прервал его Савелий. — Иди с миром. Не путайся под ногами.

— Нет, ты послухай, — пьяно наседал Кондрат. — Я ж на тот свет было затесался и обратно воскрес. Трубный глас почул: «Иде ты, грешник великий, Кондрат?» Призвал, смекаю, всевышний раба своего — надо итить. И боязно стало... под коленками млость, а куда денешься? «Тута я!» — кричу. Аж глядь, заместо всевышнего спасителя супружница моя благоверная голос подает. Так-то. Коли б не она... Ну? Стихия али не стихия человеком правит?

— Ка-ан-драт! — донесся пронзительный бабий голос. И снова, уже ближе: — Ка-ан-драт!

Кондрат сжался.

— Ох, господи, избавь от лукавого.

Мышиные его глазки беспокойно забегали. Он попятился, затерялся среди мужиков.

Едва Кондрат скрылся, подошла Ульяна — запыхавшаяся, возбужденная.

— Где он? — затрубила, — Казали люди — возле вас бачили.

— Был, — ответил Тимофей. — Подался.

— И чего ты, Ульяна, бегаешь за ним следком? — спросил Савелий. — Явится. Где бы ни петлял — домой ноги принесут.

Ульяна уставилась на него, всплеснула руками:

— Сгореть же может! Сунется, куда не просят, и сгорит. Отчаянный он у меня. Дюже отчаянный.

Тимофей отвернулся. А Савелий сказал:

— Верно, Ульяна. Отчаяннее Кондрата не видывал.

— Нешто не так? — уловив насмешку в словах Савелия, возмутилась Ульяна. — Да мой Кондрат не тебе чета, мерин сивый!

— Заткнись, — побледнел Савелий.

— Не погляжу, что власть! — взвизгнула Ульяна. — За моего Кондрата... — И побежала, продолжая выкрикивать: — Ка-ан-драт! Ка-ан-драт, сучий сын!

Со стороны железнодорожного поселка донесся какой-то неясный шум. Загудела дорога. Тимофей сразу узнал тяжелый и глухой топот копыт, дробный перестук колес на большаке. Шум быстро приближался. Через мгновение из ночи вынеслись кони. Послышались предостерегающие крики ездовых:

— Э-эй! Поберегись! Поберегись!

Скоро все было кончено. Пожарники уехали, люди, потолкавшись еще немного, разошлись. У своего дома остался Афоня Глазунов. Детишки его сидели на отнесенных в сторону узлах, испуганно таращили глаза. Афоня и его жена все еще не могли прийти в себя от потрясения, рыскали вокруг уцелевшего строения, принюхивались, присматривались — не затаилась ли где предательская искра.

А возле пепелища, на небольшом валуне, бог весть с каких пор вросшем в землю, сидел Тимофей. Сильные его руки безвольно лежали на коленях. Он смотрел на то, что осталось от его дома. Однако взгляд его не задерживался на руинах, скользил мимо. Память воскрешала события этой ночи. В ушах отдавались нечеловеческие вопли Параси, трескучий шум пламени, полный тоски хрип Афони: «Лю-ди-и-и...», тревожный гул голосов, пьяная болтовня Кондрата.

Он не видел, как подкралось утро. Правда, в Яру держалась предрассветная темень, но окрест заметно посветлело. Потом густо закровавился край неба. Тяжелые, будто налитые свинцовой мутью, облака стали грязно-красными. Мрачный отсвет упал на купол церкви, лег на землю, на травы, на дымящееся пепелище.

Очнулся Тимофей от легкого прикосновения. Перед ним стояла Елена. Он поднял на нее взгляд, с трудом выдохнул:

— Ничего не осталось...

Елена, как ребенка, прижала его к себе, обхватила голову.

— Не надо, Тимоша.

В ее голосе он услышал далекое и незабываемое: так в детстве, обиженного, успокаивала его мать. От ее ласковых, проникающих в душу слов у него заходилось сердечко, и он принимался плакать еще горше, роняя слезы в материнский подол. Что-то подобное тому чувству он ощутил и теперь. Ему стоило больших усилий сдержать себя. И опять овладеть собой помогла ему эта маленькая, слабая женщина. Она не металась, не рвала на себе волосы, как в подобном положении поступило бы большинство местных баб. Она с удивительной твердостью восприняла свалившееся на них несчастье.

Их несмело окликнул Афоня Глазунов.