Гагаи том 1

Когда Родька Изломов, придя с работы, увидел раскрытые двери, он лишь проворчал: «Что-то разгорячилась моя хозяюшка». Но, ступив в сени, заволновался: и ведущая в комнаты дверь была распахнута настежь, на полу — наслеженно, всюду куски грязи, отпечатки кованых сапог.

— Мариула?! — позвал Родька. Метнулся по комнатам, выскочил во двор...

Потом бежал назад в Алеевку, семь верст без отдыху. Ввалился в комендатуру.

— Жинку отдай! — Он навис над Фальге — лохматый, с седеющей всклокоченной бородой, в ухе, качаясь, поблескивала серьга, взгляд — обезумевший, устрашающий. — Отдай жинку, — прохрипел.

Опасность, нависшая над Мариулой, страх потерять любимую родили в нем необузданную ярость, заставившую замолчать все остальные чувства. Перед ним был враг, забравший, выкравший у него самого дорогого человека. И им управляла одна-единственная мысль: вернуть свободу своей подруге, матери своих детей, возлюбленной.

— Отдай! — повторил он грозно.

Фальге потянулся к револьверу. И тогда Родион схватил его за грудки, приподнял со стула.

Изловчившись, Фальге выхватил парабеллум, но выстрелил, когда Родька ударил его по руке. Револьвер выпал. Родька свалил коменданта, прижал К полу, жарко дыхнул в искаженное страхом лицо:

— Отдай! Слышишь, ты... Не то — удушу.

Его большие, пропитанные медной окисью и оловом руки потянулись к горлу Фальге. Он видел только это горло с безобразным кадыком. И не видел, как в кабинет вбежал, привлеченный выстрелом, солдат, как занес над ним приклад карабина...

Потом он лежал в шатре, его хмельная голова покоилась на теплых коленях, тонкие медлительные пальцы знакомо зарывались в его бороду, оглаживали лицо. И ему не хотелось открывать глаза.

— Я не смог тебя увести, Мариула, — прошептал Родион.

Пальцы дрогнули и заскользили быстрей.

— Забрать отсюда и увести, Мариула.

— Тебе больно. Ты молчи, Родя.

— Я не сумел, Мариула. И я во всем виноват.

Теперь он понял: в такой борьбе нельзя стоять в стороне. Ведь подходил к нему Анатолий, заговаривал, звал в бой. Не послушал его. Думал, не тронут, если не ввяжется в драку. А драться надо было. Только так, только защищая свою землю, можно отстоять и личное счастье. Как поздно он это понял!..

— Я не сберег тебя, Мариула...

Ее ладонь легла на его губы.

— Молчи. Тебе, наверное, больно.

Шепот. Тяжкие вздохи. Стоны. Камера полна ожидания, надежд, отчаяния...

— Так у тебя радость, Афоня? — допытывался Кондрат, семеня рядом с Афанасием Глазуновым. — Говоришь, зять сбег?

Шли они с работы. Афоня тяжело ступал, взвалив на плечи обрезок негодной шпалы. На растопку захватил. Шли по железнодорожным путям. Здесь всегда подсыхает раньше чем в поселке.

— А как же дочка? — продолжал Кондрат.

— Замолч, балаболка. И так тошно, — проронил Афоня.

— Нет, ты погляди, каков стручок, — удивленно сказал Кондрат, — Хотя бы мужчина видный был. Плюгавое, мыршавое, ноги еле волочит...

— Та отож, — согласился Афоня, тяжко вздохнув.

Кондрат начал его успокаивать:

— Ты токи не суши мозги, не спрымай близко к сердцу. Кажут ведь: любовь зла — полюбишь и козла. Може, хто еще и подхватит твою Нинку. — И тут же, по своему обыкновению, перевел на другое: — Чул, Афоня, мальцов заарестовали? Тех, что посылки таскали. Щось готовится. Токи и делают, что хватают, хватают. Аптекаршу Федотову кинули в подвал. Мужик у нее русский был, а сама евреечка. Совсем не похожая на ихнюю нацию. Так ведь дознались. А еще раньше цыганку Родькину прихватили. Кажут, Гитлер и цыган сничтожает. Кинулся Родька выручать — самого посадили.

— Дурак Родька, — сказал Афоня, — Из-за цыганки влип.

Кондрат возмутился:

— Очумел! Будто цыганка не человек. Да коли хочешь... Ты вот порешь Нюшку, а он свою и пальцем не тронул.

— Ха! — воскликнул Афоня. — Что ж то за любовь, как ни одного зуба не выбил и ребра не сокрушил? Моя Нюшка еще и обиделась бы. Не зря же кажут: «Люби жену, как душу, а тряси, как грушу».

— «Кажут, кажут», — передразнил его Кондрат. — Темные кажут. Справжняя любовь не потерпит мордобоя... Не для таго она табор покинула и пошла за Родькой, детей ему нарожала. Такую тронь — вольным ветром улетит, потому как гордая стихия в ней заложена. Може, Родька, и любит в ней эту гордость и вольницу. А ее — под замок.

— Ну и поберегся бы, — сказал Афоня. — Чего на рожон полез? Все одно не выручил.

Кондрат вздохнул.

— Эх, Афоня, Афоня... Да коли б твою Нюшку схопили б, чи не кинулся бы?

Навстречу им шел Фомка Маркаров.

— Земля репнула — черт выскочил, — проворчал Кондрат. — Власть.

— Стой, дядя, — приказал Фомка Афанасию. Повел взглядом на его ношу. — Где взял?

— Как жа, забыл у тебя спросить, — сердито ответил Афоня.

— Чего присипался к человеку? — вмешался Кондрат. — Той шпале в минувшую пятницу сто лет было. Гляди, одна порохня.

— Тебя не спрашивают, — отрезал Фомка. И к Афоне: — не не говоришь, скажешь Дыкину.

— И скажу! — воскликнул Афоня. — Скажу, каких идиотов у себя держит.

— Афоня, не заводись, — предостерег Кондрат. — Токи не заводись, бо сам не знаешь, куда тая стихия повернет.

Но Афанасий уже не мог остановиться. Переложив шпалу на другое плечо, заторопил Фомку: