Гагаи том 1

— Иди-иди, — недобро заговорила Пелагея. — Повертайся до мужа. Прошшения попроси. Може, примет... — Из-за плеча дочери взглянула на дитя и, будто оборвалось у нее что-то в груди, заголосила, запричитала: — Куды пойдешь, кобылица ты норовистая? Ах, господи! Загубит душу нехрешшенную, безвинную. Ты ж погляди, светится уся, такая худюшшая! Да в гроб же крашших кладут!.. — Оттерла Настеньку, склонилась на ребенком. — Унучечка ты моя болезная. Совсем охляла. И духу нет голос подать. — Взяла на руки вместе с одеялом, наказала Настеньке: — Ставь греть воду. Обкупаем. Мяты нашшипли в огороде...

Потом Настенька сидела умытая, причесанная, наслаждаясь теплом, покоем. У груди она держала свою Аленку — порозовевшую после купания, завернутую в чистую холстину.

— Что ж ты удумала, доченька? — вздохнув, проговорила Пелагея. — Дитю ведь отец нужон.

— Только не такой, мама.

— Чем же он тебе не вышел? Прошшелыга? Выпивоха? Бабник?

— Все вместе.

— Сама ведь глядела, — укорила Пелагея.

— Сама... — Она помнит, как ее пронзила боль, когда прибежала Люда и показала Сережкино письмо. В нем он сообщал, что встретил хорошую девушку и собирается жениться. Как, в отместку ему, тут же приняла предложение уже второй год безуспешно добивавшегося взаимности однокурсника. Она попала в большую семью бывших крепких хозяев, где неукоснительно поддерживались домостроевские устои, как младшая невестка, обязанная всем угождать. Ее «засмыкали», задергали. Одна среди чужих, она растерялась, пала духом. И не нашла поддержки у него, своего мужа. Более того, он загулял. Загулял, когда она понесла, когда ей было особенно тяжело... — Сама, — тихо повторила Настенька, прогоняя от себя эти внезапно нахлынувшие горькие воспоминания. — Винить некого.

— Ох, грехи мои тяжкие, — вздохнула Пелагея. — Что ж теперь будет?

— Ничего, мама, не пропадем. Специальность у меня есть. Воспитаю...

— Може, замиритесь?

Не открывая глаз, Настенька свела брови к переносице:

— Никогда, мама. Никогда!

Только теперь Галина по-настоящему узнала, что значит терять любимого человека. До последнего времени в ней жила надежда сохранить Стефана. Ведь после той войны оставались же в их краях австрияки и немцы, обзаводились семьями, растили детей, работали. Почему же ее дитя, еще не родившись, обречено на сиротство?..

— Ты не убивал, не убивал, Стефан. Я знаю, ты не виноват! — словно в беспамятстве твердила Галина.

Стефан поглаживал ее лицо, волосы, заглядывал в испуганные глаза.

— Я понимаю тебя, Галинка. Могу понять... Только дело вовсе не в том, убивал ли я. Охотно ли шел на войну. Я пришел на вашу землю солдатом. Пришел с оружием, как те, которые убивали и убивают сейчас... За зло должно быть возмездие.

Стефан остался, хотя и мог уйти, бежать с отступающей армией. Он воспользовался первой же возможностью выйти из грязной игры, в которую был вовлечен насильно и которую никогда не одобрял. А теперь шел крутоярскими улицами, поддерживая тяжелую, на сносях, убитую горем Галину, говорил:

— Береги дитя. Если останусь жив, вернусь. Обязательно вернусь.

Встречные останавливались, смотрели им вслед: одни — сочувствуя

Галине, другие — осуждая ее. А возвращающийся со станции Кондрат Юдин, куда он ходил проводить Герасима, уехавшего на фронт, увидев при всей форме Стефана, сначала опешил. Потом сообразил, что все это значит, загорланил:

— Ай да молодец, Галька! По-нашенски! Безо всякога оружия полонила немца! Такога красавчика прихватила! Что то значит — бабская причандалля!.. — Уже продолжая дальше путь, по своему обыкновению рассуждал вслух: — Да-а, Галька. Отчаянная ты баба. Таго у тебя не отнять. Да токи схватишь веселога до слез. И Стефану твоему не позавидуешь. Не-э. Оно хоть и не чуть было, чтобы людям вредность чинил, а все ж доведется ответ держать. Больно многа кровей пролито. Вот в чем стихия.

Об этом же думал и Стефан. Он понимал, как огромны злодеяния его соотечественников, был убежден, что любая, даже самая жестокая кара, которую он, Стефан Липпс, должен с ними разделить — справедлива и оправдана. Ему все трудней было скрывать овладевавшее им беспокойство, тревогу. И все же он шел, шел сам навстречу пугающему неведомому.

Жиденько, монотонно звонил единственный колокол церквушки, созывая паству на молебен. Зная, что может оказаться перед запертой дверью дома, Фрося ускорила шаг. Но она опоздала. И бабка Пастерначка, и мать уже ушли. Фрося присела на крылечко, задумалась. И как часто у нее бывает, мысли приходили самые неожиданные и разные. Сначала она думала об Андрее. Провожая его на войну, Фрося даже не представляла себе, что он может погибнуть, пропасть, бесследно исчезнуть. Само понятие о смерти было отвлеченным, не касающимся ни ее, ни Андрея. Теперь, после двух лет оккупации, она знает, как до обидного просто смерть вырывает из среды живых свою очередную жертву. Погиб Семен Акольцев. Зарыты в карьере шестьдесят человек. Убиты в схватке с врагами воины, освобождавшие Крутой Яр, Алеевку... Сколько их, защитников Родины, каждое мгновение косит война!