Гагаи том 1

И он докажет свою правоту. А если и в этот раз с его мнением не посчитаются, вынесет этот вопрос на общее собрание колхозников. Пусть Громов сам с ними разговаривает. В исходе Тимофей не сомневался. Маркела все поддержат.

Придя к такому заключению, Тимофей немного успокоился, подставив разгоряченное лицо дождю. Он весь вымок, но не замечал этого. Ледяная вода попала в прохудившийся сапог. Заныла старая рана. Тимофей заспешил, насколько позволяли ему появившаяся некстати боль, разбитая дорога и густая, дегтярная темень.

Встретил его Сергей — не по возрасту сдержанный, серьезный. Он не спрашивал, почему отец снова пришел поздно, — привык. Не жаловался, что все время приходится быть одному, что скучает. Зачем? Ведь от этого все равно ничего не изменится. Как приходил отец, так и будет приходить — работы много. Как уходила мама в школу, так и будет уходить — надо же неграмотных учить. Он не какой-нибудь глупый первоклашка, чтоб не понимать этого.

Тимофей болезненно кривясь, снял сапоги, бросил их у порога, прошел в комнату, оставляя на глиняном полу мокрые следы.

— Опять промочил ноги, — осуждающе сказал Сережка. — Сколько раз мама говорила...

— Говорила, — согласился Тимофей. — Да вот, брат, некогда починить.

— Некогда, некогда, — совсем по-взрослому ворчал Сережка. — Потом зубами скрипишь.

— Что-то сердитый ты сегодня, — глянул на сына Тимофей и снова склонился над рукомойником. — Что это с тобой?

— Куры в колхозе могут жить? — не слушая его, спросил Сережка.

— Как это? — не понял Тимофей.

— Сегодня Гриньке бока намял.

Тимофей сдернул полотенце, улыбнулся.

— Не пойму я тебя: какая тут связь — куры и Гринькины бока?

— Так он говорит: дохнут куры. Дохнут потому, что в колхозе. И, говорит, коровы тоже подохнут, свиньи. Будто они не выдерживают коллективизации.

— Дурак он, Гринька-то. Куры, верно, приболели. Чумка напала. Да ведь такое у любого хозяина может приключиться. Ездил я, Сергей, за специалистом. Потому и припоздал. Зато привез настоящего зоотехника. Лечить завтра начнем.

— Гринька не дурак. Гринька подкулачник, — убежденно заговорил Сережка. — Что ж он, не знает, что курице все равно, где жить? Лишь бы кормили. Правда?

— Знает.

— Я с ним еще завтра поговорю, — пообещал Сережка.

— Ну, ну, поговори, — подзадорил Тимофей, любуясь сыном.

Сережка снял с уже остывшей плиты кастрюлю, обернутую бумагой

и старым одеялом, развернул ее, поставил перед отцом.

— Теплая картоха.

Достал квашеную капусту, сало, хлеб. Он уже привык подавать отцу ужин. И ему нравилось смотреть, как жадно отец ест. Но в этот раз Сережка не стал задерживаться у стола. Взял отцовские сапоги, вышел в сени. Через некоторое время оттуда донеслись плеск воды, Сережкино сопение.

Тимофей ел, прислушивался к этим звукам, и у него теплело на душе. Он не раз давал себе слово уделять сыну больше внимания. И знал, что не сдержит этого слова, что его благие намерения так ими и останутся из-за вечной занятости, из-за большого, нужного не только ему, Тимофею, дела. Он помнит, как самому в таком возрасте очень не хватало грубоватой ласки отца. Теперь, хоть совершенно по иным причинам, именно в таком положении оказался его собственный сын.

У Тимофея нет оснований быть недовольным Сережкой. Он открытый, общительный, правдивый. Не неженка — растет на улице, как все мальчишки. Однако Тимофея беспокоила некоторая женственность в характере сына — мечтательность, чрезмерная доверчивость, какое-то восторженное восприятие окружающего мира. Последнее и радовало — как же жить, не веря людям, не восторгаясь жизнью — и в то же время огорчало. Тимофей боялся, что все это может обезоружить Сергея, что он окажется неподготовленным к превратностям жизни, которые, внезапно обрушившись, способны разуверить человека, убить все самое чистое в его душе.

Правда, Сережке не чужда твердость. Он уже сейчас имеет какие-то свои убеждения. Но эту твердость он проявляет лишь к Гриньке — своему дядьке-погодку. У него, похоже, даже вражда.

В остальном Сергей больше походил на девочку. Сказывалось влияние матери, которая все же чаще бывала с сыном. Как-то Тимофей даже поссорился с Еленой. Однажды вечером, когда вся семья была в сборе, Елена читала Сережке «Гуттаперчевого мальчикам И у него вдруг задергались губы, на глаза навернулись слезы, лицо исказила болезненная гримаса.

— Сынонька мой, дорогой, жалкий мой, птенчик мой маленький, — начала приговаривать Елена, поглаживая его головку.

И Сережка прижался к ней, дал волю душившим его слезам.

— Жалко, да? Мальчика жалко? — опытывалась Елена.

Сережка рыдал горько, безутешно.

— Ну, ладно. Будет, моя рыба золотая. Мой птенчик.

Но Сережка уже не мог совладать с переполнявшим его чувством. Его маленькое сердечко болело от сострадания к бедному гуттаперчевому мальчику.

У Тимофея защемило в груди при виде этих мучений сына, озлился:

— Хлюпика какого-то растишь. Психопата.