Гагаи том 1

— Не говори глупостей, — прижимая к себе Сережку, отозвалась Елена. — У человека должно быть доброе, отзывчивое сердце. — Но она и сама не ожидала такой бурной реакции, испугалась, начала успокаивать Сережку: — Ты ведь не дослушал до конца. А в цирке, среди тех, кто смотрел представление, сидел добрый волшебник. Ему тоже стало жаль гуттаперчевого мальчика. Он окропил его живой водой, и мальчик ожил. И волшебник взял его в свое волшебное царство.

— Пра-а-вда? — еще давясь спазмами, спросил Сережка. — А злой дя-а-дька?

Тимофей взял его на руки, уже успокаивающегося, но еще вздрагивающего от всхлипываний, заходил по комнате большими, твердыми шагами.

— Мама ошиблась, рассказала тебе конец совсем другой сказки, — проговорил он. — В ту пору прискакали красные конники. Они давно хотели взять гуттаперчевого мальчика к себе в отряд. Но они били буржуев и немного опоздали. Конечно, им было очень жаль гуттаперчевого мальчика. Но они не плакали, как ты. Они сжали зубы. Они похоронили мальчика, как героя, с красным знаменем. А злого Беккера расстреляли, чтоб он никогда не мучил детей.

— Я тоже сожму зубы, — пообещал Сережка. И тут же тяжело вздохнул: — Жа-аль, что опоздали.

— Да, — согласился Тимофей. — Чуточку б раньше...

— А противного Беккера вовсе не жаль, — вдруг ожесточился Сережка. — Так ему и надо...

В тот вечер он долго ворочался, пока не уснул. А еще дольше не спали, препираясь, Тимофей и Елена. Она считала, что в человеке надо воспитывать лишь добрые чувства, что зло и без того отравит душу. Тимофей же не соглашался с этим. Он упрекал Елену в том, что она портит ребенка, что растит его чрезмерно чувствительным, слезливым.

— Ему не в волшебном царстве жить, — говорил сердито, намекая на ее сочинительство. — Среди людей. Его ждут не только радости, но и горести. Ждет борьба, в которой побеждает сильный.

Разумом Елена не могла не согласиться с Тимофеем. Она также видела, что на Сережку более сильное впечатление произвело не ее, благополучное, окончание рассказа о гуттаперчевом мальчике, а то, что создал своим воображением Тимофей. Но ее поступками правил инстинкт матери. Она думала лишь о том, чтоб оградить своего ребенка от всего, что может каким-то образом ранить его.

— Вот твоя правда: «Так ему и надо», — повторила Елена слова Сережки. — Надо же додуматься прививать мальчику такую жестокость, оправдывать ее. Небось видел: как звереныш ощетинился. Нет уж. Подрастет — все узнает. А сейчас пусть остается ребенком.

...Сережка возвратился в комнату, поставил у печки вымытые сапоги.

— Ну, брат, удружил ты мне, — проговорил Тимофей. — Великое тебе спасибо.

Сережка терся возле отца. На большее он не рассчитывал. Отец не любит, как он говорит, «телячьих нежностей». Сережка лишь протянул ему свои покрасневшие ладошки:

— Попробуй, какие ледяные.

Тимофей сгреб его ладони своими большими ручищами, привлек Сережку к себе.

— Во, как тебя вытянуло! — не без гордости воскликнул. — И не опомнишься, как помощник вырастет.

Сережка притих, разморенный лаской отца. Ему редко выпадало такое счастье. И все же он нашел в себе силы высвободиться из теплых отцовских рук.

— Ладно, — казал он с напускной суровостью, — сейчас чаю принесу.

Он и в самом деле принес чаю. Но вскоре, к немалому его огорчению, пришел дядька Савелий. Теперь к отцу не подступишься.

И он не ошибся. У взрослых начался свой разговор, и Сергею ничего не оставалось, как укладываться спать.

16

— Садись, Савелий Тихонович, — пригласил Тимофей. — опьем холостяцкого чайку.

— Можно, — согласился Савелий. — Мне не привыкать к холостяцкому житью-бытью, а вот тебе негоже, имеючи жинку, самому управляться.

Тимофей виновато поскреб затылок.

— И не говори... — Но тут же хитро глянул на Савелия: — Мне еще терпеть можно. Я о тебе, Тихонович, хлопочу: чего в бобылях-то сидеть?

Савелий отмахнулся.

— Дом без хозяйки — сирота, — снова заговорил Тимофей.

— Твоя правда. Мамаша вовсе кволая.

— За чем же остановка?

Савелий подул в блюдце, сказал:

— Не к чему все это.

— Видно, нагнала на тебя страху первая-то, — усмехнулся Тимофей. — Обжегся на молоке — на воду дуешь?

— Не, — возразил Савелий. — Катерина добрая баба была. Сердечная.

— А сбежала.

— Може, и сбежала б, — сказал Савелий. — Да я не стал ждать. Сам отпустил.

Тимофей глянул на Савелия с недоумением, ничего не понимая.

— Небось слышал, как Ульяна мерином обозвала? — глухо проговорил Савелий. — Не совсем оно так. В ту пору — ты еще мальцом сопливым бегал — разное брехали. А толком никто ничего не знает. С моего согласия ушла.

— Как же?! — вырвалось у Тимофея. — Говоришь, добрая баба была, и отпустил?

— Вот так, — сказал Савелий. — Жизнь взбрыкнула. Раньше скрывал, а зараз расскажу. Зараз можно — перегорело все на пепел. Слушай же. Из чистых украинок она была, Катерина. Красивая, ядреная: кровь с молоком. Встретились мы с ней, припали до души друг другу. Обвенчались. И завихрила нас любовь! Одно на уме, чтоб от стороннего глазу захорониться. Как в хмелю сладком жили. Ну, всему свой черед. Родила она мне дочку. Родила, а тут война японская. Забрали в солдаты.