Гайдамаки. Сборник романов (СИ)

Снова тяжкое молчание, неотрывный взор угрюмых глаз. И под этим взором человечек чувствует струйку холода вдоль спины и говорит:

— Не я тута один от Строгановых. Крыжачок, смолокур да соляной человек Никишка.

Глаза гостя бегают. Он выдал сокровенных строгановских людей, по чьим грамоткам сам прибыл сюда с Камы. Он не смел выдавать. В делах правая рука не должна ведать, что творит левая. Так учат хозяева. Он лепечет:

— Листы, коль захочешь, будут тебе.

Тогда срыву встал атаман.

— Хребет переломаю, тля!..

Холодная струя щекочет спину человеку. Он зажмуривает глаза. Рвотный комок подкатывает к горлу. Али он охмелел?

— Моя собачья жизнь, — говорит он жалобно.

Кого он боится? Разбойника, мук, пыток, раскаленных углей, горелого запаха собственного мяса? Или хозяев, могучих и всемогущих, тех, что за тыщу верст?

Он мелко спешно крестится.

Как на Волге да на Камышенке

Казаки живут, люди вольные.

У казаков был атаманушка

— Ермаком звали Тимофеевичем.

Не злата труба вострубила им,

Не она звонко возговорила речь

— Возговорил Ермак Тимофеевич:

— Казаки, братцы, вы послушайте,

Да мне думушку попридумайте.

Как проходит уж лето теплое,

Наступает зима холодная

— Куда же, братцы, мы зимовать пойдем?

Нам на Волге жить — все ворами слыть,

На Яик идти — переход велик,

На Казань идти — грозен царь стоит,

Гроза царь Иван, сын Васильевич.

Он на нас послал рать великую,

Рать великую — сорок тысячей. …

Пойдем мы в Усолья ко Строгановым,

Возьмем много свинцу, пороху и запасу хлебного.

Странные речи услышали казаки.

Атаман, батька, звал казаков уйти от стрелецкого войска — к Строгановым в службу.

И, как на Дону, собрался круг. Никто его не созывал. Сами сошлись.

— Волю сулил? Вот она воля: курячьи титьки, свиные рожки.

И загудел весь круг:

— К купцам?

— К аршинникам?

— Землю пахать? Арпу

[12]

сеять?!

Крикнул один из днепровских:

— Та нам с тими строгалями не челомкаться. Мы — до дому, на Днипро… Но была тревога в гуденьи круга. Уже, в нескольких днях пути, выросли на горах по Волге черные виселицы. Воевода Мурашкин быстро двигался на Жигули.

— Браты-ы, продали-и!..

И вдруг, озираясь кругом, глазами выискивая человека в армяке, казак по прозвищу Бакака (Лягушка — на языке народа, живущего в тучных долинах за кавказскими горами) с бешеной руганью выкрикнул:

— По донскому закону!

Охнули, на мгновенье замерли. И расступились, когда внезапно шагнул в круг тот, о ком были сказаны страшные слова.

Кто-то свистнул. Десяток подхватил. Заревела сотня глоток. Он стоял в середке, пережидая.

Сквозь гул голосов, сквозь рев поношений и ругани прорывалось:

— Кольца в атаманы!

И в другом месте:

— Богданка люб!

И еще в новом месте:

— Гроза поведет!

И в каждом из этих мест сплачивались кучки людей, еще объединенные общей яростью, но уже враждебные друг другу. Дробился, рассыпался круг. Бритобородые днепровцы отбились в сторону. А со ската к реке, где держались вместе беглые боярские, донеслось:

— Будя ваших! Нам свой мужик атаман: Филька Ноздрев!

Он пережидал бурю. Ждал, пока утомятся глотки.

Но еще кто-то взвизгнул:

— Дувань казну!

Словно вырвался вздох из грудей у рядом стоящих. И пока не дохнуло это надо всей разношерстной, раздробленной, тревожно мятущейся толпой, пока не пронеслось и не спаяло ее, — Яков Михайлов сказал спокойно, даже не подымаясь с пригорка, на котором сидел:

— Что ж меня не кричите? Аль самому?

— Мещеряка в круг! — требовали снизу.

Но наверху захихикали. И, как бы истощив свою силу, не слившись в единый поток, угасла, опала ярость. Уже летело к сурово молчавшему человеку:

— Батька, скажи! Не томи!

— Дуванить? Казну дуванить? — прокричал Ермак голосом, срывающимся от злобы. — Кровь… кровь братов дуванить? Не дам! Волю — по перышку?!

— Воля игде ж? В холопы неволишь!

Ермак сорвал с себя зипун, будто тот душил его.

— Сам над собой донской закон сполню, коли порушу волю!

И тотчас остыл, пересилил сердце, заговорил быстро, свободно, с привычной властностью, уже чувствуя, что, стихши, слушают его; он не искал слов — легко они шли к нему сами, искусно складывались, и лишь сдавливало голос то, что клокотало в нем.

Одной головой крепко тело. Легко срубить долой голову, а срубивши — не прирастишь. Тело о многих головах — как безголовое тело. Такова была гулевая Волга.

Он дал ей голову. К великой силе, к небывалой мощи вел. И невиданной крепостью стал крепок уряд станишников.

Кто собирал казну в войсковые сундуки?

— Ты собрал?

Он повертывался и допрашивал, указывая пальцем:

— Ты? Или ты?

Войско собрало. Уряд казачий, какого не видывали доселе. Ту голову, коей живо тело, теперь под топор? Ту казну, коей крепка воля, на дуван?

— Не, не про то, товариство, Ермакова песня поется!

Он замолчал, пригнулся, тихо стало.

Затем, негромко, вкрадчиво, как бы меряя глазом высоту нагрянувшего и кошачьим шагом подбираясь к нему:

— Не с великого на малое… не цепи лизать… не по кустам выть… Есть ли сила аль бахвал себя выхвалял: “я силач”, да надселся, ломаючи калач?.. Разгонись, жилы все напряги — и дерзни, тут и сигани на самое великое!..

Остановился. Крикнул:

— Вона дорожка, никем не хоженная!