Гайдамаки. Сборник романов (СИ)

То, что комом сбилось в груди у Гаврилы, того не тронул он. Сказал, чтоб дать ответ атаману:

— В Михайловском курене богатеями стали…

Ермак насупился.

— В войске нет Михайловского куреня… Завидуешь? — И посоветовал: — А ты — не завидуй. Мои сундуки сочти — много ль сочтешь?..

Плеснет внизу — и опять тишь. Атаман грузно опустился на поваленный ствол, оперся о колено.

— Расскажи чего.

Гаврила помялся, проговорил:

— Ушли мужики-то. Где на кручи отбились. Иные в деревеньках на Усе… Ермак перебил:

— Не можешь рассказать. Играть на трубе горазд, а рассказать — нечего. Ляг поди. Не шалайся.

— Не спится…

Атаман не встал; была и у него, видно, одинокая долгая ночка. Вдруг сказал:

— Где приткнутся, там и присохнут. В обрат глядят. Отдирать — оно и больно. А ты вперед погляди…

— Чего же ищешь, батько? — тихо спросил Гаврила.

— Чего ищу, того не видал здесь. Старое кончать пора. Время за новое браться. Гулевую Волгу скрепил — всю и сниму отсюдова. Целехонькую — никто не порушит. Полымю тому в ином месте — разгореться дам…

Осенью, когда рыба ложилась в ямы на дне реки, ветер свистел в оголенных березах и только дубы стояли увешанные желтой листвой, — вольница снялась с привычных мест и ушла вверх по Волге, а затем свернула на Каму.

Они плыли последний раз по огромной и пустынной реке, встречая редкие, одинокие дымки на берегах — один утром, другой к вечеру. Но временами доносился стук плотничьих топоров, бугор был оголен от леса, грудой лежали срубленные деревья, на бугре вырастал бревенчатый тын: воеводы городили города.

Так проплыли Рыбную, Чертово городище, Алабугу, Сарапуль, Осу.

Всех плывших было пятьсот сорок. Вел их начальный атаман Ермак, и с ним атаманы — Иван Кольцо, Иван Гроза, Яков Михайлов, запорожец Никита Пан, Матвей Мещеряк из северных лесов и пятидесятник Богдан Брязга, Ермаков побратим.

Всадник взмахнул шляпой с белым пером.

— Вольга! Знаменитый река! Почему он Вольга, стольник?

Стольник Иван Мурашкин передразнил его:

— Вольга! Вольга! Эх ты, Вольга Святославич!..

Человек в шляпе с белым пером весьма обрадовался:

— Русски конт Вольга Свентославич на русски река Вольга! Я занесу это в мой журналь.

Но когда он проехал несколько шагов, ответ стольника показался ему обидным, он ударом кулака нахлобучил шляпу и внушительно произнес:

— Я слюжиль дожу в Венис и слюжиль крулю Ржечь Посполита, вот моя шпага слюжит крулю Жан.

Войско приближалось уже к Жигулям. Ратники иноземного строя грузно и старательно шагали в своем тяжелом одеянии. Следы казачьих станов были многочисленны, но ни живой души не было нигде.

— Смердят смерды, — с пренебрежением сказал Мурашкин: его конь ступал по битой винной посуде. Сам стольник потреблял только квас.

Всадник с пером не разделил негодования стольника.

— Bonum vinum cum sapore, — возразил он, — bibat abbas cum priore

[13]

Русский человек пьет порох и водка и живет сто двадцать лет.

И он захохотал.

— Шпага капитан Поль-Пьер Беретт на весь земля прославляет великий руа Анри! А воровски казак, ви, стольник, должен понимать, есть замечательна арме. Один казак приводит один татарски раб в Москва и получает серебряну чашу, сорок зверь кунис, два платья и тридцать рубль. Мурашкин был озабочен. Оставалось неясным, как выполнит он свою задачу — одним ударом уничтожить не в меру размножившиеся разбойничьи ватаги, срезать ту опухоль, которая закупоривала становую жилу рождающейся великой Руси, волжскую дорогу — путь на беспредельный восток, путь на сказочно богатый юг, тот путь, который открыли и сделали русским казанская и астраханская победы царя. И Мурашкин не считал себя обязанным выслушивать болтовню этого попрыгунчика, — довольно того, что, по воле государя, приходилось терпеть его, похожего на цаплю, около себя.

Беретт продолжал разглагольствовать:

— О, Русь — негоциант! Он покидаль пахать земля. Он прекратит глупоство и дикость. Я занесу это в мой журналь.

Стольник ожесточенно посмотрел на него. Так вот что он понимает, этот навостривший свою саблю и торгующий ею в Венеции, в Польше, на Москве!

А Беретт вспомнил о фразе из одного письма: “Если расти какой-либо державе, то этой” — и подумал, что дороги здесь дики и невообразимо длинны и что гарцевать перед своим полком и бесстрашно вести его в атаку на врага — это красиво и подобает прекрасному рыцарю и мужчине, а трястись вот так в седле — и даже без хорошего вина — через леса и степи, в которых уместились бы три королевства, подобает скорее кочевнику. И он потер свой зад и, усмехнувшись, отметил, что если московская держава еще вырастет, то, пожалуй, ему, капитану Полю-Пьеру Беретту, придется позаботиться о новом переходе на службу в государство более уютных размеров.