Гайдамаки. Сборник романов (СИ)

Потом припомнил — Дороша. Дорош наложил пошлины и дани за снасть свою и припас. В Дорошеву службу пошли; где же кабалы его?

И тихо, будто про себя:

— Горько ноне? А что ж? Полынь на языке, желчь в сердце. Да не мимо молвится: ум бархатный. Кто казаки? “В нуждах непокоримые, к смерти бесстрашные”. Горькое привыкать ли хлебать? Выхлебаем хлебово, таган переворотим и по донцу поколотим. Выдюжим. Бог свят, выдюжим!

Он улыбался. Он говорил о камских непочатых землях, о соболиных краях, о стране, где Белая вода. Не в неволю к Строгановым путь лежит, а на такую волю, какой уж никто не порушит.

И выговорил слово. Неслыханное.

— Казацкое царство.

И замолк.

Как пчелиное жужжание — в толпе. Кольцо вышел и кинул под ноги Ермаку шапку с лохматой головы.

— Пропаду, бурмакан аркан, что за песню, что за слово… А поеду с тобой!

Подбежал Брязга, вытащил, потряс саблю, закричал хрипло:

— Мечи, что ль, ребята, не отточены? “Дунай” давай! Выдюжим! Лезовый кладенец, женка казачья…

Медленно поднялся бурлак в онучах и, поддергивая штаны, сказал:

— Нам что Кама, что Волга… — стариковали, значит, мы… старики те… дело-то привычное — потягнем… Спина, спаси господи, зажила, крепка-то спина, мать пресвятая богородица!

Пан не спешил, поглядывал, послушивал и трудную эту речь, и ребячьи выкрики кидавших шапки удальцов-атаманов, которых разобрало, взяло за живое, и пчелиный зум переменчивой, уже преданно покоренной толпы (а что нового узнала, чего не ведала полчаса, час назад? Соловьиное слово! Слово — и власть…). Поскреб в затылке, хитрая ухмылка скользнула в усы.

— Хлопцы, та и до дому можно. Только что ж вертаться, не пополудничав? С полдороги, да и коней назад? Эге ж, хлопцы, кажу! Як уж пойихали, так аж пид самисеньку пику.

Повел бровью:

— Коней-то расседлайте, кто заседлал.

Тогда Рваная Ноздря прошел к Ермаку.

— Я не скажу так красно, как ты. А ты погляди на меня. Хорош парень? Ты не нюхал каленого железа. А я в гроб с собой тот запах понесу. Не забуду, как клещи рвут тело… Куда ведешь? Русь подымается, холопство избывая. Вотчины палят. Бояре по дорогам проехать страшатся. Мужицкой недоле — вот он конец. Царство сулишь — не прельстишь. То мужицкое ли царство твое? Тута станем. Разметем полки воеводины. Все крестьянство будет к нам!..

Ермак не перебил его, только поднял глаза.

— А ты струпья мои считал?

Ответил Ермаку тихий Степанко Попов:

— Не пойдем, слышишь? Мужики не пойдут. В лесу утаимся. В пески зароемся. Нет — в омут головой.

Ермак двинулся из круга. Был радостен. С ним атаманы и есаулы. Но, будто вспомнив что-то, остановился и хмурым взглядом перебрал уже зашевелившуюся толпу. Тот жесткий взгляд нашел двоих: Бакаку и есаула Федора Чугуя, который требовал дувана.

Зеркальца, коробочки с румянами, бусы, обручи, подвески, сапожки, бисер, летники, шубки, — все она упихивала, уминала в укладки с расписными крышками. На полу солома, наспех увязанный узел с торчащим рукавом — горница походила на разоренное гнездо хлопотливой птицы.

— Улетаешь, Клавдя?

Клава порхнула мимо, дохнула в лицо Гавриле, засмеялась, принялась горой накидывать подушки, для чего-то взбивая их.

— Далече, не увидимся! — пропела она.

— К старикам на Суру?

Она взялась пальцами за края занавески и поклонилась.

— И то к старикам. Угадал, скажи! Строгановыми зовут, слышал?

— О! Значит, берет? Берет, Клава?

Тряхнула головой так, что раскрутилась и упала между круглых лопаток коса.

— Ты берешь! Ай не схочешь?

— Трубачам, ягодка, одна баба — труба. — И засветился улыбкой. — Значит… Эх, дурак, прощаться пришел!

Она приблизила к нему свои выпуклые глаза.

— А ты попроси ангела с небеси!

Он потупился. Рот ее покривился, стал большим. Она отскочила, начала срывать, мять вышивки — цветы с глазастыми лепестками и тех птиц, которые напоминали ее. Он смотрел остолбенело, силился и ничего не умел сказать, пока она не крикнула:

— Уходи! Федьку-рыбальчонка только и жалко…

— Клава…

— Уйди! — взвизгнула она и притопнула.

А следом за ним выбежала сама, придерживая рукой платок на голове, бросив дверь открытой.

Поздно вечером, в стане, вдруг вынырнула из осенней тьмы около Ильина, спросила:

— Когда плывете?

Дышала часто, неровно, нарисованная бровь казалась окостенелой.

— Завтра? Аль еще поживете?

Зашептала ластясь:

— Гаврюша, ты скажи… Он говорит — не к Строгановым.

Он отозвался тихо:

— Сама понимай…

— Знаю! Зимовать обреклись, казачок! — Отшатнулась, тьма смыла ее лицо, низким, грубым голосом закричала: — Как собаку?.. Со двора долой, ворота заколотить — околевай одна, собачонка? Кровь родную кидать? Федька чей? Его, Кольцов, Федька — до меня еще не знал? Волки-людоеды, лютые, косматые! Упыри! А! Собака — я! На дне речном след ваш вынюхаю!

Мелькнула белым, скрылась, — в ушах Гаврилы все стоял ее истошный, исступленный крик. На сердце было смутно. Он не услышал тяжелых шагов. Оробел, когда на голову ему легла рука.

— К тебе приходила?

Ермак не стал ждать ответа, кивнул:

— Волосню прикрой, студено.

И Гаврила покорно вытянул из-за пояса, надел шапку.

— Волгу жалко? — спросил атаман. — Десять годов гулял, а нагулял…