Гайдар

Жизнеописание Горинова начиналось издалека, с Арзамаса: проказы на уроках закона божьего, Февральская революция, которая «бурно кинула его сначала в ряды кружковой молодежи», а потом в явно большевистскую среду. «С тех пор его можно было видеть около крепкого местного большевистского ядра и в минуты торжества буржуазной реакции в июльские дни, и после Октября… все тревожные минуты существования рабочей власти. В свободные минуты он читал книги и брошюры и чувствовал себя в своей стихии…»

Чтоб не писать, как едва не уехал на фронт с кудрявым Пашкой и как плакала после этого мама, уверенно вывел: «Сергею исполнилось пятнадцать («пятнадцать» зачеркнул, поставил «шестнадцать»). Высокий, крепкий, с белокурыми волосами и прямым голубым взглядом, он производил впечатление по крайней мере девятнадцатилетнего… Теперь перед ним… стоял вопрос, на что держать… курс и что делать. Училище было закрыто, да при всем желании сидеть за учебником он не смог бы, потому что его молодая горячая натура властно требовала живой и кипучей работы».

Тут Сергей получал письмо от своего друга Николая Егорова, курсанта командных курсов: «Мой горячий совет тебе: бери немедленно документы… и валяй тоже вместе с нами. Будем работать и учиться вдвоем». И вот Сергей уже курсант, председатель курсовой комячейки, командир курсантского отряда.

…То были самые первые страницы его прозы.

Когда приехал к маме в Алупку, у него уже было написано больше трети. И мама, которая прочла за свою жизнь немало книг, в него поверила. Ионе каждым днем писал все смелее и свободнее.

И когда роман по первому разу был близок к завершению, начал исподволь готовить маму к своему отъезду.

Куда поедет, решил давно: в Ленинград, к бывшему учителю словесности Николаю Николаевичу Соколову. которого до сих пор ласково звал про себя Галкой. Николай Николаевич преподавал теперь в Военной академии.

Но, уезжая в Ленинград, дал слово себе и маме, что вернется хоть ненадолго, как только что-либо прояснится. И часто представлял, как после первого (большого!) литературного успеха приезжает к маме снова. А мама чувствует себя уже несравненно лучше. Он рассказывает ей об издательстве, о Галке, о Ленинграде, и они потихоньку спускаются Воронцовским парком к морю. Волна тихо подкатывает к самым их ногам, но мама уже не боится, она почти совсем здорова.

…Он представлял эту картину много раз, живя в маленькой своей комнате недалеко от Невского и еще не зная, что мама, призывая в последние минуты отца и его, умерла, а ему не могли даже сообщить, потому что он обещал сразу, как только будут хорошие новости, написать. А хороших новостей не было^[6]…

СПОР С ОТЦОМ

По дороге в Ленинград заехал в Арзамас. Отец жил теперь на новой квартире, которую дал исполком.

Однажды собрались друзья. Отец пораньше пришел с работы. И он устроил чтение рукописи. От волнения стучали зубы. С трудом разжимался рот. Это было первое его публичное чтение. Но в комнате, когда выложил на стол свои тетрадки (целая стопа!), сделалось так тихо, что скоро успокоился.

Роман произвел впечатление, но ему показалось, что и Нину Бабайкину, и Колю Кондратьева, и Митю Похвалинского больше всего поразило, что все описанное произошло с ним самим и что вот Аркашка, с которым в детстве вместе дурачились и обливались водой, вроде как писатель.

Сдержаннее всех был отец, но и он, поглаживая длинные казацкие усы, не смог скрыть, что дрожат руки. Отец хвалил, хотя подметил и недостатки. Главная же мысль заключалась в том (и отец вернулся к ней, когда гости ушли), что роман интересен. И если продолжать писать, то способности его, несомненно, разовьются, однако, считал отец, сейчас, когда миллионы безработных и жизнь в стране только налаживается, строить свои надежды на сомнительном успехе рукописи, где все живо, горячо и неумело, пожалуй, не стоит. Лучше остаться в Арзамасе, поступить на небольшую должность (как бывшему комполка, ему, конечно, пойдут навстречу). Если рукопись опубликуют, о н сможет должность оставить. Если ж нет, у него есть тыл.

Отец еще говорил о необходимости образования и душевной зрелости.

Опустив голову, соглашался: «Да, в романе много неумелого… Да, мне уже здесь предлагали работу… Нет, я отказался… Я буду только писать…»

В тот же вечер они с отцом резко поспорили. Они оба были правы, но каждый своей правотой: правотой юности и правотой зрелости, правотой дерзости и правотой житейской мудрости…

Отец был уже немолод. Это особенно бросалось в глаза теперь. Это заметно было и по военным письмам отца. «Ты, конечно, мечтаешь все уйти с военной службы, - отвечал он из Моршанска в двадцать первом году, - завести огород, корову, садик, пасеку…»