Гайдар

И когда в двадцать третьем отец демобилизовался, приехал в Арзамас и здесь возглавил ЕПО - Единое потребительское общество, - он писал из Красноярска: «…меня нисколько не удивило, что ты выступаешь в роли «краскупа» (то есть красного купца). А все-таки чудно, право, чем черт не шутит: был ты и учителем, и чиновником, и солдатом, и офицером, и командиром, и комиссаром, а теперь на тебе, новый номер - краскуп…»

А ему в двадцать лет было страшно сесть за канцелярский стол (писать, считать - больше ничего в мирной жизни не умел), хотя газеты и разъясняли, что время лихих кавалерийских атак прошло. Нужно учиться хозяйствовать и даже торговать.

Революция дала ему все, о чем он мечтал. И даже то, о чем не смел мечтать. Четырнадцатилетним мальчишкой он хотел только одного - попасть на фронт. Революция ж доверила ему взвод, роту, батальон, полк, боеучасток и боерайон.

Став инвалидом (что из того, что у него целы руки и ноги), он попытался вложить все свое изумление перед революцией и тем, что произошло с ним, в первый свой роман. И если после пережитого на фронте, после болезни и катастрофы у него появилась надежда, что сможет писать, стоило ли выкатывать на него ушат холодной воды? Ведь если человек с трудом отрывается от земли, чтоб бежать в атаку, ему не кричат, что отступать он будет вон в тот лесок.

Он заторопился к Галке, в Ленинград, чувствуя, как земля уходит из-под ног.

СОЛДАТСКОЕ БРАТСТВО

Одиночество

В Ленинград приехал с Наташей - Талкой. Младшие сестры, Оля и Катя, успели объездить с мамой пол-России, а для Талки это было первое большое путешествие. Они обошли с ней весь город, узнавая знакомые по фотографиям и книгам места, но перво-наперво он потащил Талку к Николаю Николаевичу. В сумке у него лежала рукопись.

Часто представлял, как обрадуется ему бывший учитель и после представит его начальству академии, в которой теперь работал: «Знакомьтесь, мой ученик. Командовал полком. Сейчас, правда, по болезни в отпуске, но вот написал целый роман о пережитом и увиденном».

Николай Николаевич жил в общежитии, в здании Главного штаба. Они с Наташей долго шли по коридору. Галку дома не застали. Решили ждать. Из окна отсюда были видны Зимний, Дворцовая, Александрийская колонна…

Минут через пять в коридоре появился человек в мятом френче, с запущенной мужицкой бородой.

Он, улыбаясь, подошел к бородачу: «Николай Николаевич!..»

«А вы, простите, кто будете?… Аркадий?! - изумился Галка. - Наташа?!»

Бывший учитель быстро отпер дверь и провел их в комнату. Но радости на лице Николая Николаевича написано не было. Рассказ его о себе Галка выслушал рассеянно. Тетрадки полистал утомленно, словно прежние ученики каждый день приносили ему по готовому роману.

Рукопись, однако, через несколько дней прочитал. Одни страницы похвалил, за другие побранил, но обнадеживающего, поворотного для его судьбы разговора (ради этого разговора он приехал с юга!) не произошло. Приглашения заходить не последовало.

Они с Наташей терялись в догадках, чем объяснить, что Галка, который всю жизнь кого-то воспитывал и кому-то помогал, вдруг равнодушно отнесся к нему, когда ему впервые понадобилась помощь.

Снова надо было что-то решать. А что - не знал. И, сунув рукопись в чемодан, уехал с сестрою на последние деньги на Кавказ.

…Трудно сказать, почему, отослав Талку домой к отцу, вернулся в Ленинград. Может, потому, что ехать было все равно куда (лишь бы не в Арзамас). Может быть, и потому, что жила еще надежда на помощь Николая Николаевича… А может, потому, что в Реввоенсовете в Москве попросил переслать все документы в Ленинградский военный округ. А писать, что передумал, было вроде неудобно.

Снял комнату подешевле. И снова принялся за рукопись. После беседы с Галкой немало переписал и поправил, но в нем уже поселилось сомненье. И он не решался рукопись куда-нибудь нести. Тем более что в Москве, по дороге с Кавказа, рискнул зайти в издательство.

«Ваш роман должен быть аккуратно переписан от руки на одной стороне листа большого формата. А лучше всего - на машинке…» - это было все, что он там услышал.

Тогда оставались еще деньги. Мог перепечатать, но не было сил для второго такого же «содержательного» разговора. А после новой правки в толстой, как у словесника, стопке тетрадей не оставалось ни одной аккуратно исписанной страницы. Стоило вывести несколько строк, тут же их зачеркивал и писал снова. По второму и третьему разу выходило энергичнее и тверже. «Нужно больше писать и больше зачеркивать» - то был уже опыт, но нести в таком виде было нельзя. Пробовал переписать - выходило то же самое.

Кончились деньги. Продал хромовые сапоги, командирский френч с «разговорами», который очень любил (нарочно даже в нем сфотографировался), длиннополую кавалерийскую шинель, мохнатую папаху, отличный складной нож, однако продавать скоро стало нечего.