Гайдзин

Больше трех четвертей свечи прошло с того момента, когда он зажег первый фитиль.

– Добрый вечер, Хинодэ, – сказал Андре, входя в их убежище в саду. – Извините, что опоздал.

– Добрый вечер, Фурансу-сан. Вы никогда не опаздываете. Все, что вы делаете, правильно. – Она улыбалась ему. – Вы выпьете саке?

– Пожалуйста. – Он сел напротив и смотрел, как она наливает ему.

Его ноги помещались в углублении под столом, где стояла маленькая жаровня, согревавшая воздух. Тепло сохранялось с помощью пухового одеяла, расстеленного поверх стола и обернутого вокруг них. Грация ее движений радовала глаз, волосы блестели, как черный янтарь, заколотые длинными декоративными заколками, губы слегка подкрашены, длинные рукава изящно подтянуты, чтобы не задевать керамическую бутылочку.

Сегодня она надела кимоно, которого он никогда не видел раньше: великолепный оттенок зеленого, это был ее любимый цвет, с журавлями, символом долгой жизни, вытканными серебряной нитью по всей ткани; из-под ворота соблазнительно выглядывал краешек однотонного нижнего кимоно. С поклоном она протянула ему его чашку, а потом, к его удивлению, налила и себе, из другой бутылочки, где саке было подогрето – его саке было холодным, как он любил. Она очень редко пила вино.

С особой улыбкой она подняла свою чашку.

– A ta sante, chéri, je t’aime[49]. – Она скопировала его произношение, как он учил ее.

– A ta sante, chérie, je t’aime[50], – произнес он с болью в сердце, не веря, что она сказала это, – как она могла?

Они легко соприкоснулись чашечками, и она осушила свою, чуть поперхнулась при этом, тут же налила ему снова и себе. Та же улыбка, и она опять подняла свою чашку, приветствуя его. Они чокнулись, выпили, и она снова наполнила чашки.

– Mon Dieu, Хинодэ, вы осторожны, да? – сказал он со смешком. – Непривычная к саке. Осторожно, не напивайтесь пьяная!

Она рассмеялась, сверкнув белоснежными зубами из-под пухлых, чувственных губ.

– Пожалуйста, Фурансу-сан, сегодня особая ночь. Пейте и веселитесь. Прошу вас.

На этот раз она стала пить маленькими глоточками, глядя на него поверх чашки. Ее глаза посверкивали в танцующем пламени свечей, глаза, которые всегда казались ему бездонными, всегда лишали его способности трезво мыслить – часть ее колдовского очарования.

– Почему особая, Хинодэ?

– Сегодня Сэйдзин-но-хи, День совершеннолетия для всех, кому больше двадцати лет – вам уже есть двадцать, neh? – радостно объяснила она, потом показала на большую свечу на столе. – Эту свечу я посвятила для вас богу Удзигами, богу моей деревни. – Она показала на сёдзи. Над ней был укреплен букет из бамбуковых и сосновых ветвей. – Это Кадамацу, символ постоянства. – Застенчивая улыбка, после которой она налила и выпила снова. – Я надеюсь, вам нравится.

– О да, благодарю вас, Хинодэ, – ответил он, тронутый ее заботой.

В один из дней несколько недель назад он узнал, что это ее день рождения, и принес шампанское на льду и золотой браслет. Она сморщила носик над шипучим напитком и сказала, что он замечателен, но выпила только после того, как он настоял на этом. На его долю пришлась бо́льшая часть бутылки, и его любовь в ту ночь была безумной.

За то время, что они провели вместе, он заметил, что бесконтрольная ярость его толчков не беспокоит ее, она всегда отвечала ему с равной силой, что бы он ни делал, и под конец обмякала рядом, такая же обессилевшая, как и он. Но он и сейчас не мог определить, сколько подлинного удовольствия доставляло ей совокупление с ним, как не мог он просто наслаждаться ею, не думая больше ни о чем, оставляя ее наедине с ее притворством, если именно притворством это все и было, и выбросить из головы ту загадку, в которую она для него превратилась. Когда-нибудь он проникнет в эту тайну. Он был убежден в этом. Для этого требовалось лишь терпение, ничего больше. Мало-помалу он источит скорлупу этой загадки, и тогда их любовь и его безумная, ненасытная страсть утихнут, и он сможет жить в мире и покое.

Она по-прежнему оставалась для него всем. Ничто другое не имело значения. Сегодня утром он унижался перед Анжеликой, уговаривал, молил, клянчил, угрожал, пока она не дала ему брошь вместо денег. Райко приняла ее.

Он посмотрел на Хинодэ и просиял.

– Что? – Она обмахнулась веером, спрятав за ним выступивший от саке румянец, кончик ее языка влажно блеснул между зубами.

Он сказал по-французски:

– Я дома и свободен, любовь моя, скоро все деньги будут выплачены, и ты вся станешь моей на веки вечные.

– Прошу прощения, я не понимаю.

Перейдя на японский, он проговорил:

– Сегодня вечером я просто счастлив и говорю: вы моя. Вы такая красивая, вы моя.

Она склонила голову при его похвале:

– Вы тоже красивы, и я рада, когда вы счастливы со мной.

– Всегда.