Галактика обетованная

— Не знаю, сынок… — расстроенно отвечал отец. — Никто не знай, что есть лучше. Теперь у нас есть консенсус, но смыслу жизни нет.

Смысл жизни был потерян, ясное и понятное всем деление рельсовцев на дилеров и членкоров оборачивалось фикцией, а порожденная новыми политическими и общественными реалиями смута разрасталась, клубилась на улицах и в местах общественного пользования.

Рельсовцы ходили подавленные, растерянные.

Гигантские толпы их собирались в те дни возле Фединой избы.

Рельсовцы били в кастрюли, размахивали пустыми бутылками и знаменами и круглосуточно скандировали:

— Пёр-ни-и! Пер-ни-и! Пёр-ни, Фед-я-я!

И вот тогда-то и пёрнул Федор Михайлович Любимов.

ВОСЬМОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.

ОКОНЧАНИЕ

Не могу забыть тот волнующий день, когда перед тем как передать свой труд новому главному историку Рельсовска, я решил вынести его на суд общественности.

— Ну, как?.. — глядя в зеркало, волнуясь, спросил я у Федора Михайловича Любимова, который взял себя на труд прочесть мое сочинение, пока я бегал за виски в шоп «Ближний овраг».

— Глубоко, — сказал Федор Михайлович. — И поучительно. Ты ведь знаешь, Додик, я всегда говорил, что тебе писать надо.

— Спасибо, Федя, — сказал я. — Но, извини, разве ты не дочитал мою рукопись до конца? По-моему, у тебя было достаточно времени. Я по дороге в «Ближний овраг» попал в триста тридцать девятую гражданскую войну, и только одно утешало меня среди тягот ее, что у тебя будет время дочитать рукопись до конца.

— Я дочитал ее, Додик, до конца! — сказал Федор Михайлович. — И если ты, несмотря на выпавшие тебе тяготы триста тридцать девятой гражданской войны, все-таки сумел принести виски, выставляй бутылку на стол и мы будем, Додик, говорить о твоей работе так же глубоко и поучительно, как она написана.

— Нет, Федя! — выставляя на стол бутылки, сказал я. — Хотя и принес тебе виски, но ты не дочитал мою рукопись до конца. Если бы ты дочитал, ты бы знал, что я обманывал всех, выдавая себя за незаконнорожденного сына Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе — грузинского еврея Давида Эдуардовича Выжигайлошвили. На самом деле, Федор Михайлович, я являюсь рядовым колхозником Афанасием Никитичем Туликовым.

— Ну и что? — откупоривая бутылку виски, спросил Федор Михайлович Любимов. — Выпьем, Додик, за твой выдающийся труд. Дочь Зевса и Мнемосины явно не равнодушна к тебе. И только одно это имеет значение, а все остальное — чепуха.

— Ты прав, Федя! — вынужден был согласиться я. — Разумеется, все это чепуха. Хотя признаюсь, что мне было обидно, когда меня, выдающегося масона современности, подвергли аресту, грубо поправ все основополагающие принципы демократии и прав человека.

— Да, Додик, да, — сказал Федор Михайлович, осушая свой стакан. — Я тоже говорю, что наплевать нам на человека, но его права и основополагающие ценности демократии мы будем защищать до конца.

— А еще мне жалко, Федя, своей квартиры, — признался я. — Хотя мы, масоны, и не придаем значения обладанию недвижимостью, но мне жалко своего приемного отца, Эдуарда Амвросиевича. Где он будет жить, когда отправится в изгнание? Сможет ли Петр Николаевич Исправников заменить ему меня?

— Не надо жалеть ничего, кроме дружбы и виски! — сказал Федор Михайлович. — С чувством жалости невозможно жить в исчезающем городе. Ты, Додик, исчез давно. Тогда еще и гражданских войн не было. Теперь ты появился, но только для того, чтобы снова исчезнуть. Зачем тебе жалеть еще о чем-то? Мы все исчезнем!

И наполнив стаканы, Федор Михайлович рассказал мне, что он отлично знал меня, еще по школе, где мы занимались фарцовкой, а потом, когда появились очереди за водкой, мы торговали с ним местами в очередях.

— Знаешь, сколько часов мы в этих очередях провели?! — сказал сегодня Федор Михайлович. — Ты даже и не представляешь. Неужели можно забыть такое.

— Поразительно, — сказал я. — Ты такой умный, Федор Михайлович, а простого пустяка сообразить не можешь. Если я — рядовой колхозник Афанасий Никитич Туликов, то я не могу быть Давидом Эдуардовичем Выжигайло и не могу помнить то, о чем говоришь ты. Если бы я даже и вспомнил, я бы обязан был, никому не говоря ни слова, позабыть это. Иначе мне надо будет снова идти в НИИ Человека и Трупа и сказать, что я обманул самого Петра Николаевича Исправникова, вспомнив то, чего не было. Ты хочешь, чтобы я обманул Петра Николаевича? И это советуешь мне ты, величайший мыслитель современности.

— О нет-нет, любимец дочери Зевса и Мнемосины. Я не советую тебе идти по пути обмана. Зачем. Наш путь означен и так. Выпьем, Додик, за тебя, исчезнувшего в ментовке восемь лет назад… Мне говорили, что тебя менты Петра Николаевича удавили.

— Я тогда на Плутон улетел! — сказал я.

— Ну и как там? Ты все восемь лет там провел?

— Это по-нашему восемь лет. А на Плутоне это чуть больше дня. Там тяжело, Федор Михайлович. На Плутоне очень велика сила притяжения. Там тяжело.

Федор Михайлович кивнул.

— Царство мертвых, — сказал он. — Но я не понял, Додик, из твоей рукописи, зачем вернулась в наш город теща Бориса Николаевича Президента.