Галактика обетованная

— А как ты думаешь, Федя? — сказал я. — Неужели ты, со свойственной тебе проницательностью, не видишь, что наступило время «В» и началось свободное перемещение живых и мертвых.

— Ты уверен, что оно началось?

— Уверен, Федор! — сказал я. — Нам надо спешить, Федя. И так уже американские космонавты весь ближний космос загадили. Это альтернатива Федя. но для нас, масонов, такой альтернативы нет.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, или НА ПОРОГЕ ЧЕТВЕРТОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ.

ОКОНЧАНИЕ

— Я пойду! — взволнованно сказал Федор Михайлович. — Я отважно брошу в лицо Борису Николаевичу Президенту. Я скажу: мы ждем от вас, мы надеялись, что вы — упырь, а вы. вы предали идеалы.

— Ну, вот видишь! — сказал я. — Теперь ты, Федор Михайлович, даже в принципе не понимаешь, какая у масонов сложная работа. Внезапно исчезаешь и так же внезапно появляешься там, куда тебя направляют. Ты, говоришь, Федор, что мы с тобою занимались фарцовкой, а потом торговали местами в очереди за водкой. И что? Почему ты думаешь, что я не помню этого? Я очень хорошо помню, как в городе на Неве, где мы жили с тобою, мы пили шотландское виски, которое ты так любишь. Я могу напомнить тебе, как мы сидели на кухне, смотрели телевизор, а заключенные — депутат Векшин и майор Лупилин телевизор не смотрели и виски не пили, потому что у них было много работы по квартире.

Я наполнил виски наши опустевшие стаканы и объяснил Федору Михайловичу, что, оказывается, Борис Ельцин был подменен.

— Но страшно не это, Федя, — сказал я. — Двойник Ельцина оказался спившимся и больным, и никто не мог отличить их. И до сих пор не может. Но дело не в этом, дело в том, что он перестал быть упырем.

Во-вторых, я открыл Федору Михайловичу, что он сам был раньше поэтом, дважды героем Вселенского Союза Ф. М. Шадрунковым, но потом у него была потеря памяти и он позабыл об этом.

— С поэзией мы потом разберемся! — сказал Федя. — Ты про исчезновения объясни со своей, с масонской точки зрения.

— А что тут объяснять? — удивился я. — Мне еще Давид Эдуардович Выжигайло говорил, что столь напугавшее рельсовцев начало Четвертого Исчезновения — это продукт и итог их рельсовского мировосприятия. Есть же у вас поговорка: говно дело! — говорил мне Д. Э. Выжигайло. — А наша жизнь, это что — золото? И вообще. Я не понимаю, Федор Михайлович, как можно так пренебрежительно относиться к поэзии. Я понимаю, что Иудкин — поэт большой лирической силы. Допустим. Но какой из него историк? А его назначили вместо меня историком. Значит, говно дело.

— При чем тут история?

— При том, — сказал я. — Хотя это утверждение и противоречит пункту № 3, из Межгалактического Центра уже доставлена в Рельсовск аппаратура для организации перемещения первых партий россиян в Галактику Обетованную. Если я не вспоминал этого раньше, то отнюдь не потому, что не помню, и, разумеется, не потому, что я не Додик Выжигайло. Почему ты не подумал, Федор, что я не вспоминаю об этих подробностях только потому, что мне, выдающемуся масону современности, западло вспоминать, как грубо нарушались права человека. Но ты-то, ты-то, Федор Михайлович, как ты мог позабыть о незабываемых днях, проведенных на берегах Невы. И это ты! Величайший мыслитель, на которого, наполненные надеждой, направлены взоры миллионов жителей Рельсовска и всей Российской Федерации, собравшейся в дальний полет! Ты понимаешь меня, Федор?!

И я наполнил виски его стакан.

Федор взял стакан и кивнул.

— Да, — сказал он. — Я понимаю.

— Это меня очень радует, Федор. Подойди, Федя, и обними своего старого друга! Теперь ты узнал меня?

— Не важно, узнал я тебя или нет, — сказал Федор Михайлович. — Не важно, кто ты. Важно, кем тебя назначили. Важно только то, назначение кем ты сам принял.

Я вспомнил про Воробьевы горы.

Вспомнил про клятву, которая была дана в виду Кремля.

Это была волнующая минута.

— Федя! — сказал я. — По-моему, ты пёрнул, Федя.

— Ты думаешь? — спросил этот великий мыслитель современности.

— Да, Федор! — сказал я. — Да.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, или ПРЕОБРАЖЕНИЕ.

НАЧАЛО

В больших городах теперь какие зимы?

Словно в конце света, ни тепла, ни мороза — одна только слякоть, стылость и мерзость вокруг.

Тем более, что еще после тринадцатой гражданской войны в городе перестало работать паровое отопление, и с тех пор зябкая сырость поселилась в квартирах. Здесь, в синеватых пластах едкого дыма, среди заросших копотью стен, рельсовцы каждый день встречали готовыми, что этот день и будет для них последним.

И так встретили они и тот достопамятный, великий день.

С утра еще ничего не предвещало, что дню этому суждено повернуть историю города. Было, как всегда, тускло и слякотно, но перед обедом пронесся слух, что Федор Михайлович задумался.

— И что, давно он уже думает?! — раздраженно спросил главный предиктор города, президент Сто сорока литрового банка Иван Гаврилович Громыхалов у Евгения Иудкина, доложившего ему эту весть.

— Верочка! — переадресовал Иудкин вопрос секретарше. — Срочно выясните… Когда он задумался?