Галаор

МАМУРРА: Кто ты, девушка, такая юная и такая прекрасная? Эти волосы, облаком окутывающие твои плечи и руки, эти брови, прямые, точно стрелы, эти губы, два лепестка, изогнутые, как молодой месяц, это тело, которое сражает наповал даже не шелохнувшись, эти руки, нежные, словно два лебединых крыла, – чьи вы?

Мягкая и нежная, с глазами косули, юная, словно дождь, падающий на пруд, только что пришедшая в этот мир, – я встретил тебя много лет тому назад, потому что любил когда-то девушку, такую же, как ты. Ты еще плакала младенцем на нежных родительских руках, когда я сгорал в огне страсти, погружаясь в таинственное мерцание зрачков, таких же, как твои.

Смотри, здесь до сих пор хранится ее мягкая туфелька (старик наклоняется и поднимает туфельку), здесь лежит локон ее вьющихся волос. (Старуха надевает туфельку). Ах! Это твой размер! (Дрожащей рукой дон Мамурра поднимает локон и прикладывает его к волосам старухи). Возможно ли это? О Боже! Ты замедлила бег, Хранящая Тайну? Ты та же, что вошла со мною в эту дверь под крики ловчих соколов? Анна! Это ты! (Старик обнимает Хранящую Тайну, она пытается улыбнуться, но из глаз ее ручьем бегут слезы, и она прячет лицо в седой бороде старого воина.)

АННА: Это я, мой господин, твоя Анна. Перестань прижимать меня к себе, перестань воскрешать прикосновениями! Дай прижать тебя к своей груди, дай насмотреться на твою голову, которая снилась мне каждую ночь. О, говори, говори! Дай мне наслушаться твоим несравненным голосом…

МАМУРРА: Но, Анна, как ты можешь любить меня? Я больше не тот солдат, который когда-то склонил тебя прилечь на эти шкуры. У меня больше нет меча, и мое собственное тело давит на мои плечи сильнее, чем давили когда-то доспехи, я почти ослеп… А ты такая же, какой была когда-то: ты вернулась в те прекрасные давние дни, ты неподвластна времени, как неподвластен ему серебряный медальон.

АННА Я была уже только жалкой тенью, любимый, это ты меня воскресил. Не прогоняй меня: я умру, как рыба, выброшенная на раскаленную солнцем скалу…

МАМУРРА: Нет смерти для любви. Дозволь мне остаться на зеленом берегу твоей прохладной реки, позволь старику, который столько лет любил тебя, уронить трясущуюся голову тебе на колени.

АННА Я больше не буду меняться: я уже могу видеть свое отражение в зеркале. Долгий поиск самой себя закончился.

И тогда Галаор увидел, как воин упал на колени, как припал огромной головой к ногам старухи, как целовал ее руки – морщинистые, с узловатыми пальцами и набухшими синими венами.

МАМУРРА: Ты навеки вернулась в юность, ты – девочка рядом с согбенным стариком… Что ж, веселая белка тоже любит сухие деревья, а закат и рассвет окрашены в одни и те же тона: красноватое небо может предвещать и утренний свет, и ночную тьму.

Галаор, дожевывая крылышко перепелки и улыбаясь, вышел навстречу яркому солнечному свету.

Свинья в украшениях и в парике

Голос дона Мамурры остановил его.

МАМУРРА: Галаор! Постой, Галаор, не уходи! Перепелки еще теплые!

Галаор вернулся в охотничий домик, над которым кричали ловчие соколы.

МАМУРРА: Ты уже приручил Верблеопардатиса, Галаор?

ГАЛАОР: Этот сумасшедший зверь не поддается приручению. Мне пришлось силой тащить его до ближайшего селения, а он всю дорогу пытался меня лягнуть. Я провозился с ним всю ночь, и кончилось тем, что я его запер. Такие животные ни на что не годятся, – наверное, поэтому их так мало.

Обед прошел весело. Хранящая тайну дрожала от волнения и не сводила глаз с Меняющего Обличья, который, встряхивая огромной головой, с восторгом вспоминал о необыкновенных событиях, свидетелем и участником которых ему довелось стать, и с неменьшим восторгом рассказывал о необыкновенной подоплеке событий, казалось бы, самых обыкновенных. Время от времени дон Мамурра проводил ладонью по седым шелковистым волосам Хранящей Тайну или по ее морщинистой щеке.

Когда они закончили обедать, дон Мамурра обратился к Галаору:

МАМУРРА: Мы с Анной в неоплатном долгу перед тобой, Галаор.

ГАЛАОР: Что вы такое говорите, дон Мамурра! Искусственный мир Диомедеса с самого начала был мне противен. К его изобилию и совершенству я испытывал такое омерзение, как омерзительна свинья в украшениях и в женском парике. Так что ни о каких долгах нечего и говорить. К тому же я заполучил Верблеопардатиса. Да и что может быть приятнее, чем зрелище хаоса и беспорядка на полях, некогда возделанных Созидателем Диомедесом, который ошибался лишь в одном: не признавал красоту и совершенство того, чего не мог понять! Результатом его ошибки и явились великолепные и в то же время отвратительные многоцветные сады.