Галерея женщин

Как я впоследствии узнал от других людей, также близких к этой чете, его это предложение поразило своим бесстыдством – на подобную гнусность способны лишь зажравшиеся бессердечные негодяи, которые устроились на самом верху и чинят зло всем беспомощным и приниженным. Нет, вы только подумайте! Влиятельный толстосум, ходульный персонаж притчи о богаче и Лазаре, ежедневно и ежечасно пирующий за изобильным столом, набитый по самую глотку туком и роскошью, подлым образом решил обвести его, великого поэта-бессребреника, вокруг пальца, а потом отобрать у него его агнца. А Эстер, единственная его Эстер – как она могла о таком даже помыслить! Иегова! Правосудие! Этот мерзавец, эта тварь, этот развратник, этот сатир! (Ослабьте мне кто-нибудь воротничок, ибо я задыхаюсь!) Обладая такими богатствами, имея весь мир у своих ног, он имеет наглость предложить несчастной неимущей девушке вроде Эстер, этому нежному и прелестному созданию, столь ужасный, столь позорный компромисс! О горе, горе, горе! А он так любил Эстер, так любит ее и поныне. О горе, горе, горе! Дабы пробиться, она должна отдаться, отдать свою бесценную душу этому нечестивцу! И за что? За то лишь, чтобы получить право демонстрировать свои прирожденные художественные таланты! Какой ужас – беспардонное нарушение всех естественных законов творчества! Да мыслимо ли, чтобы подобная тварь заняла столь высокое положение в театральном мире и диктовала условия юной, прекрасной, талантливой деве! И помыслить страшно, что ведь существуют несчастные одаренные девушки, которые могут – а по временам, возможно, и вынуждены – откликнуться на столь непристойное предложение! Гнать нужно такого мерзавца из театрального мира. Необходимо раскрыть его подлинную сущность: негодяй, растлитель юной плоти, горгона, огр. До чего же докатился наш мир, если в нем возможно такое!

Тем не менее – и это я отметил особо – в его словах звучала своего рода скрытая гордость, вызванная тем, что столь могущественный, состоятельный и важный человек (пустышка и бездарность, если судить по меркам высоких искусств – например, поэзии) все же спустился со своих высот и проявил интерес к такой скромной девушке, как Эстер.

В итоге его слезы и молитвы возымели действие. Эстер, не поднимая шума, отказалась от предложения. А Доун, поняв, что вся ответственность за этот самоотверженный поступок лежит исключительно на нем и что мнения окружающих касательно целесообразности ее отказа и его роли в таковом могут разделиться, стал советоваться с каждым встречным и поперечным касательно того, правильно ли он поступил. Справедливо ли его осуждать за его мысли и чувства? Может, невзирая на его терзания и обиды, Эстер все же зря его послушалась и последовала его совету? С этими рассуждениями он явился даже ко мне, и я в его присутствии разложил все по полочкам, придя к сухому выводу, что, если Эстер действительно считала, что речь идет о прекрасной возможности, открывающей ей путь к успеху, она должна была ею воспользоваться. Выслушав это, он ушел со словами, что, безусловно, прав я, а не он. Тем не менее жизнь их постепенно вернулась в прежнее русло, история эта быстро забылась. Они, разумеется, оставались столь же нищими, а спустя некоторое время – скажем, полгода – Доун вновь начал оказывать внимание другим красивым женщинам, с прежней своей робкой экзальтированной навязчивостью.