Галерея женщин

Но давайте приглядимся к Корнелии Малланфи – тощей, довольно общительной, малость чудаковатой, анемичной и крайне взвинченной старшей дочери. Если верить инсинуациям миссис Финнерти, именно Корнелия, а не миссис Малланфи настоящая мать маленькой Делии Малланфи. Якобы правду в семье скрывали, опасаясь пересудов, которые пошли бы гулять по всему кварталу. Возможно, не знаю. Во всяком случае, возраст – тридцать три или тридцать четыре – и здоровье Корнелии не исключали такой вероятности. Должно быть, она чувствовала себя одинокой и никому не нужной. Мне случалось видеть, как, улучив минуту, она выбиралась из своего угла, где обычно сидела за швейной машинкой, чтобы сбегать к кому-то из соседок. По возвращении ее ждала гневная материнская отповедь:

– Не смей шляться по соседям, бестолочь! Они же все смеются над нами, потешаются! Давеча вон Кейти Тули – ты ведь держишь ее за подружку – орала на всю округу, что тебя никто замуж не берет, что ты подстилка и Делия не моя дочь, а твоя!

– Не ври! Не ври! – взрывалась Корнелия. – Она ничего такого не говорила, ты все врешь, ты и твоя церковь!.. Когда уже ты уймешься? Заткнись, тебе говорят!

– Ах, вот как? Заткнись? Ты как с матерью разговариваешь! Забыла, кто принял тебя назад, когда ты осталась на бобах? Не смогла себе мужа найти, чтоб он тебя кормил-поил! Это мне-то заткнуться, мне?!

Несмотря на базарный стиль общения со своими домочадцами и соседями, у меня дома миссис Малланфи была тише воды ниже травы. Временами казалось, что моя скромная обстановка внушает ей робость, если не трепет, особенно такие «излишества», как картины, люстра, столовое серебро. А от большого полотна с обнаженной, написанного в неоимпрессионистической манере образца 1912 года[48], ее охватывал неподдельный ужас. Надо понимать, что в ее мирке изображение обнаженного тела на гравюрах, иллюстрациях или картинах считалось святотатством – табу. Возможно, ее церковь или конкретный священник выступали с осуждением подобного безобразия. Так или иначе, не помню случая, чтобы она задержала взгляд на этой картине, за исключением, вероятно, самого первого раза, когда еще не знала, какую гадость увидит. Минуя низенький книжный стеллаж, над которым висела «Обнаженная», моя уборщица неизменно отворачивалась и опускала глаза долу. Пыль на раме или на стеллаже под ней ничего не меняла: вся комната после ее уборки сверкала и блестела, но эти поверхности оставались нетронутыми. Она была против непотребной картины. И не желала приближаться к ней. А может быть, как я уже сказал, подобных вещей не одобряла ее церковь.

Учитывая горячий нрав и строптивость Бриджет, нельзя не поражаться той непостижимой, прямо-таки сверхъестественной власти, какую возымела над ней церковь. Она была истовая католичка, но это отнюдь не мешало ей, к большому моему замешательству, сочетать слепую, животную веру в Бога с дикой несдержанностью и очень приземленными, далеко не христианскими, на мой взгляд, представлениями и поступками, которые скорее пристали бы закоренелой язычнице. Короче говоря, в ней смешались вода и масло.

И однажды я решил устроить ей допрос.

– Миссис Малланфи, как я вижу, вы постоянно ходите в церковь. Наверное, вы добрая христианка.

– А что в этом такого? – ощетинилась она. – Церковь дает мне силы. Без веры я б уже сдалась, жизнь-то меня не балует.

– Ваша правда, – согласился я, – жизнь не слишком милостива к большинству из нас. Но, по моим наблюдениям, вам и с верой приходится нелегко. Я про ваши отношения с соседями. Неужели все они заслуживают порицания?

– Мне что, язык проглотить, когда на меня возводят напраслину? – мгновенно вспыхнула она. – Всякому терпению есть предел. Я живой человек! – И она потрясла древком швабры так, словно держала в руке копье, а другой рукой смяла половую тряпку, как будто собиралась отбиваться ею от недругов.

– Понимаю, очень вас понимаю, – примирительно сказал я. – Люди часто злословят, кто бы сомневался. Все так или иначе с этим сталкиваются. Но разве Библия не учит нас, что мы должны возлюбить ближнего, как самого себя, и подставить левую щеку, если нас ударили по правой? Разве не призывает любой ценой хранить мир и покой?

– Библия!.. Библия! – От возмущения она прямо захлебнулась. – А то я не знаю, что написано в Библии! Знаю получше некоторых! – (Мне было известно, что она не умеет читать.) – И знаю, что говорит церковь. На то есть священник. Только почему-то ближние не хотят возлюбить меня и оставить в покое, хоть я ничего худого им не сделала, будь они неладны! Почему, спрашивается? И в той же Библии сказано: око за око и зуб за зуб, этого я тоже не забываю. В той же Библии!

– Верно, – подтвердил я, – так там и сказано. Но любви к ближнему учил Иисус, а око за око, зуб за зуб – из Ветхого Завета. Иисус говорил, что несет людям Новый Закон, то бишь Завет.