Галя Ворожеева

Когда мне невмочь пересилить беду,
Когда подступает отчаянье,
Я в синий троллейбус сажусь на ходу —
Последний, случайный.
Последний троллейбус по улице мчит,
Вершит по бульварам круженье,
Чтоб всех подобрать, потерпевших в ночи
Крушенье, крушенье.

И от мелодии, и от слов, и от голоса Виктора Гале хотелось плакать. Ей было жаль «потерпевших крушенье». Образ последнего ночного троллейбуса, который приходил на помощь отчаявшимся, пронзал ее сердце.

А в сумерках они подкараулили таинственный миг на реке, когда звезды кувшинок и белых лилий стали медленно угасать, закрываться и тихо уходить на ночь под воду.

Виктор опустил весла, перебрался к Гале и обнял ее. И как-то случилось так, что лодка перевернулась. Вынырнув, они схватились за борт и принялись хохотать. А потом они ныряли, надеясь увидеть, как спят в воде лилии…

И этот удивительный вечер на реке запомнился ей навсегда.

И еще раз приходили они к реке на это место. И Виктор пел уже другую песню, песню о маленьком оркестрике надежды под управлением любви. Они сидели на белом песке среди тальников. Песок был мелкий, чистейший, сыпучий. Галя набросила на голову легкий платок, закрывая от комаров шею, лоб. Над рекой висел кованый, остроконечный месяц, на белых песках чернели тальники. Виктор отгонял комаров зеленой веткой. Разговорились они тогда о жизни, о людях.

— А вообще у человека не должно быть ничего особенно заветного, — говорил Виктор. — Я вот жил в городе. Пришел однажды домой, хотел спать ложиться, а вместо этого взял чемоданчик, закурил и пошел куда глаза глядят. Шел, шел и сюда пришел. И сейчас вот могу встать, закурить и уйти куда глаза глядят. У человека не должно быть ничего дорогого, кроме свободы. Вот это по мне.

— Ну, а дело? Человек же должен что-нибудь сделать, оставить в жизни свой след, — возразила Галя.

Виктор поморщился.

— Я слышу голос десятиклассницы. Какой след? След оставляют гении. Или народ целиком, весь. Есть след Пушкина, и есть след народа. Но не может быть следа Витьки Кистенева. Да чего тут ломать голову? Мне и так хорошо. А надоест — плюну и уйду.

— Все-таки что же ты думаешь о жизни? — чуть обиженно спросила Галя.

— А я не думаю. Зачем?

Уже в полночь они распрощались, и Виктор укатил на велосипеде в село. Там у него были какие-то дела…

Так они жили, как живут, наверное, все влюбленные, превращая будни в праздники, обычное — в сказку.

17

За завтраком у костра Маша узнала, что Веников с Короедовым загуляли. Маша напустилась на Кузьму Петровича:

— Нельзя же отпускать вожжи. Вы — бригадир! Народу и так не хватает, а тут попойки.

— Приведем, приведем их в христианский вид, — степенно ответил Кузьма Петрович.

— А то я сама пойду к Копыткову, к директору, — не унималась Маша. — Веников и Короедов знают, что прошлый год скотина голодала, и все-таки бросили работу. Ну, что это за люди? Как будто на хозяина работают!

— Подожди, Маша, не горячись, — внушал ей Кузьма Петрович. — Мужики сами одумаются и нагонят свое.

Шурка засмеялся:

— Сегодня так-сяк, а завтра махнем: бери больше — бросай дальше!

— На косилки я посажу сегодня других, — сказал Кузьма Петрович. — А их стегану… рублем! Чтоб не на что было опохмелиться.

На другой день пьянчуги тоже не явились.

— Негодяи, вот негодяи! — возмущалась Маша. — Ведь и ты, Галка, из-за них горишь! Не выполнишь план.

В этот день на Галины косилки сели Маша с Тамарой. Едва начали с горем пополам косить, как из-за березняка вывернулся «газик». Когда он, подъехав ближе, остановился, из кабины вылезли по-бабьи рыхлый Копытков и громоздкий Перелетов. Увидев их, Маша засигналила остановку, спрыгнула с косилки и скомандовала:

— Галка, идем!

Еще не добежав до них, Маша закричала Копыткову:

— Павел Иванович, это что же такое делается?! Когда же это кончится?!

— Чего ты переживаешь? — с беспокойством спросил Копытков. Он очень не любил поездки с директором: неполадок хоть лопатой греби, и за все глазами хлопай, а у Перелетова на всякие изъяны прямо собачий нюх. Того и гляди шею перепилит. И хоть бы указывал на недостатки просто, по-человечески, а то ведь все норовит с подковыркой, с ехидством, не говорит, а шилом тыкает в душу. Наградил же бог человека таким зловредным языком! Теперь вот эта горластая, язвило бы ее, чего-нибудь ляпнет, расхлебывай потом.

Маша рассказывала о пьянке Веникова и Короедова, а Копытков страдальчески морщился: «Дернул ее черт за язык, не могла сказать мне одному, обязательно нужно поднимать крик на весь базар».

— Вместо этих пьяниц на косилки посадили меня да Михееву Тамару! А мы и управлять-то ими едва можем! Ковыряемся!