Галя Ворожеева

Вечером она с Машей затеяла стирку на берегу.

— Как работали эти… пьянчуги? — спросила Маша, войдя по колена в речку и погружая в воду синее платье. Оно сначала вздулось пузырем, а потом уже, намокнув, вытянулось по течению.

— Знаешь, они хорошо работали, Маша, старались, — ответила Галя, намыливая полотенце. Пена шлепалась в воду, и река уносила ее белые хлопья.

— Старались, — недобро усмехнулась Маша. — Взгрели их как следует, вот они и завертелись. Тяжелые, мужские брови у нее насупились. — Я бы посоветовала тебе не цацкаться с такими типами. Я перед директором с Копытковым разрывалась, из себя выходила, а ты, как миленькая, отмалчивалась, в сторонке стояла. Тебе не хотелось портить отношения с этими пьянчугами.

Галя так вся и сжалась внутренне. Мыло, сделанное в виде розовой рыбки, выскользнуло у нее из руки, булькнуло и начало уходить в глубину. Галя успела схватить его.

— Понимаешь, я как-то не люблю все это, — растерянная от этого внезапного разговора, неопределенно произнесла Галя.

— Что — «все это»? — наседала Маша.

— Ну, я не умею так, как ты… не могу закричать, заругаться. Такой уж у меня характер. Ты всегда режешь правду в глаза. А я вот… не умею так…

Галя принялась полоскать полотенце, и по бегущей воде вытянулась мыльная полоса.

— Конечно, добренькой удобно быть, — Маша ожесточенно терла платье темным куском хозяйственного мыла. — Ни стычек тебе, ни прочих неприятностей. Спокойно, легко душеньке. Для всех ты хорошая-расхорошая. А на самом деле? А на самом деле ты только о себе печешься, о своем покое.

Неприятно пораженная этими словами, Галя во все глаза смотрела на Машу, забыв о скомканном полотенце в руках, из которого лилась вода.

— Неужели ты так думаешь обо мне? — испуганно спросила она.

— А что — разве это не так?

— Да ведь я стараюсь получше сделать людям!

И она принялась высказывать свои мысли о доброте, о душевности, о мягкости в отношениях между людьми, о жалости, о понимании друг друга и даже вспомнила слова «терпимость, сострадание», о которых говорил герой какого-то фильма.

— Черт знает, какая у тебя путаница в голове, — проворчала Маша, полоща платье. — Слишком уж ты покладистая, как я посмотрю. Вспомни, как Перелетов высмеивал Копыткова, который «входил в положение» пьяниц. Их, что ли, ты призываешь прощать?

— Да нет, я не о них, я вообще… А с ними ты, конечно, права. — Галя чувствовала себя совсем запутавшейся и бессильной перед доводами Маши.

— Доброта бывает и смешной. Как у этой мямли, у Тамарки. Она ведь обо всех, буквально обо всех, отзывается восторженно, как о пирожных. Вот вы с ней и нравитесь всем. А Машка Лесникова — изверг. Она «горластая, настырная», злая. У нее отвратительный характер.

— Ну, кто-то, а я так не думаю о тебе!

— Вот у человека болит зуб. Можно в дупле, жалеючи, легонько поковыряться, засунуть в него ватку с лекарством. Ну и что же получится? Успокоится зуб на один день, а потом снова начнет терзать человека. А настоящий доктор включит свою адскую бормашину, да как запустит сверло в зуб — в глазах у тебя потемнеет, заорешь благим матом, но зато уже потом спасибо скажешь врачу. Я вот за такое добро — со сверлом. Ты уж не сердись на меня за этот разговор, — Маша сильными, шершавыми руками выкручивала платье.

— Да нет… я — ничего… Я не сержусь, — пробормотала вконец расстроенная Галя. — Только все это для меня так неожиданно… Мне и в голову не приходило, что я… такая… что обо мне так думают.

18

Похоронили Аграфену Сидоровну, и стал Шурка хозяином. В сельсовете оформили дом на него. Получая документы, он ничего особенного не испытывал. Вернувшись из сельсовета, он остановился перед домом и принялся с любопытством разглядывать его, словно увидел дом впервые. «Хорошо бы покрасить крышу зеленой краской, а трубу побелить», — подумалось ему, и он вспомнил, как у Тамары осенью зеленую крышу засыпала желтая листва, а среди листвы сидели белые и черные голуби. Красота!

Дверка на чердаке была раскрыта, ветер шевелил ее. Это Шурке не понравилось. Он залез на крышу, исправил деревянную задвижку, побродил по пыльному чердаку, посидел на стропилах, покуривая и глядя на боров печи. Железо крыши, нагретое солнцем, обдавало жаром.

Спустившись во двор, Шурка увидел то, что прежде и не замечал. Вон у сарая дверь болталась на одной петле. Шурка отыскал вторую, прибил ее, заменил в двери ветхую доску. Хотел изрубить ее на дрова, но тут же подумал, что в хозяйстве все пригодится.

И стал ему этот сарай будто ближе и роднее.

Он укрепил в плетне два расшатавшихся столбика. После этого и плетень сделался вроде бы дороже.

Огород, засаженный картошкой, морковью, луком, огурцами, обрадовал его. Это была память о матери, ее труд. Она и после смерти как бы заботилась о нем, о Шурке.

Высунув язык, плелся в тень под березой кудлатый Полкашка, хрюкали два крупных поросенка, переворачивали носами пустое корыто. «К зиме раздобреют, подлецы, завалю их, буду с мясом. Одного можно в город шарахнуть, там свининка в цене».