Галобионты

С тех пор майор никогда не заговаривал о Любаше. Степанов же в свою очередь никогда не задавал никаких вопросов о своей бывшей жене. Изредка все же бывало так, что Антон Николаевич не мог больше сдерживать поток горьких воспоминаний. Чаще всего это случалось во сне. Тогда, проснувшись, Степанов испытывал острое желание немедленно вырваться из этих стен и бежать на поиски ушедшей любимой. Он готов был пасть перед ней на колени, умолять подарить ему хотя бы ничтожную крупицу нежности, наградить лишь мимолетной улыбкой. Но вслед за этим безумным порывом наступало глубокое отчанье. Он словно погружался в бесконечный тоннель. И где-то далеко впереди мерцал слабый огонек, его путеводная звезда, дававшая волю к жизни: надежда на осуществление возмездия. Выходя из этого страшного состояния Степанов обычно с головой погружался в работу, сутками не выходя из лаборатории и прогоняя Тихомирова, если тот осмеливался приставать к нему с увещеваниями об отдыхе или еде.

Степанова несколько коробило то, что о его существовании очень быстро забыли. Он имел возможность отслеживать события в мире по радио и телевидению, а с появлением Интернета, недостатка в информации не ощущалось абсолютно. Если в первое время кое-где в научных изданиях еще проскальзывали упоминания его имени и исследований, которые он производил, то уже через год или два о Степанове полностью забыли. Родители Антона Николаевича умерли еще в конце семидесятых, родственников, достаточно близких, чтобы поддерживать с ними отношения, у него не было. Как с горечью констатировал Степанов, у страны было слишком много забот и без ученого, подававшего когда-то большие надежды и вдруг канувшего в небытие, из которого никто не собирался его извлекать. Сей печальный факт, разумеется, не улучшил его восприятие людей.

Впервые Степанов оказался на вольных просторах спустя ровно пять лет после своего заточения. На первых порах Антону Николаевичу нисколько не хотелось выйти наружу. Он наслаждался практически полной изоляцией от всего мира, чувствуя, как его истерзанная душа мало-помалу находит успокоение. На исходе четвертого года Степанов ощутил вдруг острое желание побывать где-нибудь в лесу, среди вековых деревьев, втянуть ноздрями запах свежей листвы, услышать пение птиц. По людям же Антон Николаевич не тосковал вовсе. Ему достаточно было общества Тихомирова. Степанов по-прежнему испытывал презрение к человечеству, все более утверждаясь в мысли, что ни один из его представителей не достоин уважения. Очевидно его постоянный куратор заметил эту перемену в настроении Степанова. Майор сам предложил Антону Николаевичу съездить в „отпуск“.

– Мне думается, что это пойдет вам на пользу, – сказал он.

– Вы считаете, что я заслужил такую награду? – в своей обычной саркастической манере отвечал Степанов.

– Я уверен в этом, Антон Николаевич, напрасно вы иронизируете. Я ведь говорил вам еще при заключении нашего договора, что вам будет предоставляться такая возможность.

– Как же как же, помню, – произнес Степанов с ехидцей, – вы еще заметили, что это будет только в том случае, если я оправдаю ваше доверие. Таким образом, ваше предложение можно считать своего рода поощрением, не так ли?

– Возможно, – неопределенно бросил майор, – а впрочем, если я ошибся и у вас нет желания покидать Базу, насильно выгонять вас отсюда.

– Я не отказался бы побывать где-нибудь на лоне природы. Знаете, этот морской пейзаж, при всей его привлекательности, успел мне немного приесться за эти годы.

– Вот и прекрасно, Антон Николаевич, будем считать, что мы договорились. Позднее можно отправить в отпуск и вашего ассистента. Думается, он будет рад такой возможности.

Степанов пожал плечами: его мало интересовали желания Тихомирова.

С тех пор профессор и его помощник регулярно отправлялись на поверхность. Хотя майор не говорил об этом прямым текстом, Степанов прекрасно знал, что люди из Безопасности следят за каждым их шагом. Сначала это несколько напрягало Антона Николаевича, но уже ко времени третьей поездки он приучил себя не думать о том, что за ним постоянно наблюдают какие-то люди.

Путешествия на сушу приносили Степанову неоднозначные ощущения. Тут была и радость, граничащая с эйфорией, но в то же время и сознание того, чего он лишен в жизни, благодаря людям, которые отравляли ему существование и в конце концов заставили его уйти в добровольное отшельничество.

И вот теперь, по прошествии двух десятков лет, Степанов мог смело сказать, что эти годы, проведенные вдали от мира, без наслаждений простыми человеческими радостями, не прошли зря. Он подошел к крайней черте, за которую никогда не осмеливался заглянуть. И в этот момент кульминации всей его многолетней деятельности, Степанов понял вдруг, что для человека ничего нет страшнее, чем осуществление его самой заветной мечты.

Профессор еще не знал о предательстве своего ассистента. Однако, если бы ему об этом сообщили, он скорее всего не особенно бы удивился.