Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи

«— Ну, теперь знаю, знаю: есть на свете добродетель, есть искусство, есть любовь, не в светских фразах, но в душе чувства и мысли. Примите, милостивый государь, уверения в чувствах моей истинной добродетели и пламенной любви, с которыми честь имею быть…

— О! перестань, бога ради, — вскричал молодой человек, — если ты не знаешь ни добродетели, ни любви, то, по крайней мере, не унижай их, соединяя с поддельными, глупыми фразами…

— Как не знаю! — вскричала с гневом кукла. — На тебя никак не угодишь, неблагодарный! Нет, я знаю, очень знаю: есть на свете добродетель, есть искусство, есть любовь, как равно и почтение, с коими честь имею быть…

Молодой человек был в отчаянии. Между тем кукла была очень рада своему новому приобретению; не проходило часа, чтоб она не кричала: есть добродетель, есть любовь, есть искусство — и не примешивала к своим словам уверений в глубочайшем почтении».

Герою рассказа Одоевского кажется ужасным, когда то, что должно было стать выражением искренних чувств, превращается в заученную формулу. И это действительно ужасно. Место формального языка — в формальной обстановке, место канцеляризма — в канцелярии, где язык должен стать предельно обезличенным, чтобы не допустить нечеткости, двойственности и «поэтических вольностей» в толковании.

* * *

Одним из средств борьбы с нечеткостью является способ, применяемый в науке: использование терминов, заимствованных из иностранного языка. Другим — так называемая «номинализация»[326]: переход части речи в разряд существительного, возможно, с добавлением или удалением суффикса, часто — образование абстрактного существительного от глагола

Этот прием был заимствован на рубеже XVIII и XIX веков из французского языка и стал настолько распространенным, что вызвал гнев нашего старого знакомого — адмирала Шишкова.

Александр Семенович писал: «Обработанность — обдуманность — начитанность. — Помилуйте! Долго ли нам так писать? Не уж ли мы вподлинну думаем, что язык наш будет в совершенстве, когда мы из всех глаголов, без всякого размышления и разбора, накропаем себе кучу имен? Не уж ли мы достигнем до того, что станем напоследок говорить: летательность ума моего гораздо больше твоей — я устал от многой ходительности — он будучи в чужих краях получил великую насмотренность и проч.?»

Соглашался с ним и Владимир Иванович Даль: «Дух языка требует для ясности, точности, краткости и силы, глагола или наречия; а мы, привыкнув видеть на этом месте в других языках существительное, ставим существительное, ломаем остальное по силам своим и разуму, не заботясь о том, что из этого выйдет».

Действительно, излишняя номинализация, как и застывшие формулы, делает язык художественного произведения «сухим», «формальным», «казенным». Кажется, что у героев, как в романе Салтыкова-Щедрина, в голове «органчик», который может играть только бездушные, набившие всем оскомину мелодии. Такой формальный и «формульный» канцелярский язык чиновников был хорошим поводом для насмешек сатириков XIX века.

Тем не менее многие новые существительные, кальки с французского языка, которые так раздражали адмирала Шишкова: «обработанность — обдуманность — начитанность» — стали частью русской речи и больше никому не кажутся неуместными заимствованиями.

Если номинализация в научном тексте или в инструкции еще терпима, то в художественной литературе она режет глаз.

К сожалению, это излюбленный прием начинающих авторов: когда предложение «не складывается», они прибегают к канцеляризмам, так как те являются готовыми блоками, из которых можно «строить» текст, как из кубиков. Только текст получается формализованным, «мертвым», а зачастую еще и наполненным речевыми ошибками. Много лет я читаю произведения молодых авторов, присланные на различные конкурсы, и давно поняла, что такие ошибки стоит выписывать, чтобы пример этих авторов был наукой другим. Так у меня собралась большая коллекция ляпов буквально на все случаи жизни. Я отобрала из нее несколько предложений с ненужной номинализацией.