Галоши против мокроступов. О русских и нерусских словах в нашей речи

Однако, по-видимому, участие в шуточных литературных баталиях «Арзамаса» заставило Пушкина обратить внимание на выбор слов и грамматических форм в его основной «творческой лаборатории» – русском языке. Биографы Пушкина подчеркивают, что при всей внешней легкости его стихов и прозы они давались ему нелегко: он по многу раз пересматривал и переписывал каждую строчку, добиваясь того, чтобы мысль и чувство были в ней выражены как можно яснее и гармоничнее; чтобы они «проскальзывали» в сознание читателя (или читательницы; карамзинисты считали, что настоящими судьями языка являются «милые дамы»); чтобы читателю или читательнице не приходилось думать, как понять сочинителя; чтобы они могли сосредоточиться на том, что именно стихотворение, поэма, повесть или роман хотят им рассказать. И за 20 лет Пушкин создал новый, гибкий, поистине живой, изящный и внятный язык, на котором хотелось читать и которым хотелось говорить.

Когда-то Шишков с едкой иронией писал: «Бедные Русские! Они должны молчать до тех пор, покуда родится человек с талантом, которой напишет, как им говорить должно!» Но не прошло и 30 лет, как образованная публика заговорила на том же языке, на котором говорил с ней «человек с талантом».

Пушкин мог писать эротические сцены, используя устаревшие славянские слова «высокого стиля»:

Нет, никогда средь пылких дней

Кипящей младости моей
Я не желал с таким мученьем
Лобзать уста[181] младых Армид[182],Иль розы пламенных ланит[183],
Иль перси[184], полные томленьем;
Нет, никогда порыв страстей
Так не терзал души моей!

(Можно представить себе возмущение Шишкова, если бы он это прочел).

И мог просто и понятно, используя самые повседневные слова, говорить на самые серьезные и нужные темы:

Если жизнь тебя обманет,

Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.

* * *

Разумеется, Пушкин чтил Ломоносова и сознавал его место в литературе. Он писал, что слог Ломоносова, «ровный, цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного словенского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным» (О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова).

Но самое удивительное, что, когда отгремели уже баталии между «Арзамасом» и «Беседой», он нашел добрые слова и для Шишкова: «Онегин печатается; брат и Плетнев смотрят за изданием; не ожидал я, чтоб он протерся сквозь цензуру – честь и слава Шишкову! Знаешь ты мое Второе послание цензору? там между прочим

Обдумав наконец намеренья благие,

Министра честного наш добрый царь избрал.
Шишков уже наук правленье восприял.
Сей старец дорог нам: он блещет средь народа
Священной памятью Двенадцатого года,
Один в толпе вельмож он русских Муз любил,
Их незамеченных созвал, соединил,
От хлада наших дней спасал он лавр единый
Осиротевшего венца Екатерины etc.»[185].

Правда, в последней главе «Онегина» Пушкин не удержался и немного подтрунил над нелюбовью Шишкова к салонному французскому языку:

Она казалась верный снимок

Du comme il faut… (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)

И несколькими строфами ниже:

Никто б не мог ее прекрасной

Назвать; но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar[186]. (Не могу…
Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести;
Оно у нас покамест ново,
И вряд ли быть ему в чести.
Оно б годилось в эпиграмме…)

* * *

В статье «О предисловии господина Ламонте[187] к переводу басен Крылова» Пушкин излагает свою версию истории русского языка, и поначалу она звучит вполне по-Шишковски.