Гамаюн — птица вещая

— Овладевают, только подыскивай, Ваня, доходчивые слова для своих разъяснений. А то как дело упрется в политику, так и посыплются слова одного размола. Рабочие своими детьми, семьями козыряют, подсчитывают бюджет, а ты в «общем и целом».

— Верно-то верно, — согласился Ожигалов. — А мой тебе совет: держись, иди впереди.

— Нести знамя?

— Опять придираешься? — Ожигалов уже оделся, даже неизменную кепку надвинул на затылок. — Самое главное — сломать в душе частокол: «Это мое, а это ваше». Чтобы каждый с удовольствием мастерил вот эти самые пробочки, деревяшечки, следил за имуществом честнее и строже. — И неожиданно закончил Фоминым:— А его мы либо вернем в нашу веру, либо прогоним. Стыдно за него... На бюро только я один до времени защищаю Митьку.

— Сказать ему?

— Не надо. Ты еще комсомол, а наше дело партийное, — отшутился Ожигалов с горечью. Он хотел еще что-то добавить, но помешала ввалившаяся в раздевалку оживленная парочка — Гаслов и Отто. Они спорили о чем-то.

Войдя и обменявшись приветствиями, они принялись раздеваться — каждый соответственно своему характеру: Гаслов чуть ли не с треском стаскивал с себя неудобный комбинезон, пропахший гарью; Отто медленно, как говорится, с оттопыренными пальчиками выбирал место, куда положить одежку; голыми ногами со следами резинок на икрах, он брезгливо топтался на ослизлом, грязном решетчатом мате. При нем была желтая коробочка с мылом и греческая губка.

— Ведь он же рабочий, погляди, какой чистоплюй, — тихо возмущался Гаслов, бросая под лавку тяжелые коты, зашнурованные веревочками. — С такими революцию не свершишь, Ожигалов. Не свершишь!..

— Почему же? — спросил Ожигалов.

— Побоятся вымараться. — Гаслов проследил глазами за уходившим на цыпочках Отто. — Можешь поздравить меня, Ваня: выдавил я из него ковкий чугун полностью, теперь добиваю литье под давлением и кокиль.

— Молодец, — похвалил его Ожигалов.

— Пущай не думает! — Белые зубы блеснули сквозь пушистые гасловские усы. — Пущай не говорят, что мы, расейцы, низко подпоясанные. Еще с Петра Великого принялись мы им шпильки в подошвы заколачивать...

Ожигалов недовольно поморщился.

— А уж насчет этого ты зря. Чего бахвалишься? Кокиль-то еще не в кармане. Вон и смесители у нас плохо работают — то кипяток, то лед. Вчера ток со струи бил, где-то труба к проводке подсоединилась...

— Ладно, пойду. — Гаслов вытащил из чемоданчика мочалку, распушил ее и пошел в душевую, где почти бесшумно плескался Отто.

Поднимаясь вместе с Ожигаловым по улочке к площади, испытывая приятное томление в отдохнувшем, чистом теле, Николай Бурлаков имел случай убедиться в осведомленности секретаря партийной ячейки во многих вопросах, казалось бы, щепетильных и скрытых от большинства. Ожигалова беспокоил, возмущал Фомин, который постепенно становился каким-то жупелом, носителем скверных настроений. «Ведь по отдельному члену партии судят о всей организации, — говорил Ожигалов. — Пойди зови к социализму, а тебе в душу суют Митю Фомина. Полюбуйтесь, дескать, сначала на своего строителя бесклассового общества!» Ожигалов обещал «обломать сучья с дуба». Но как он хочет обламывать сухие сучья, не объяснил. Если в свое время его занимал Квасов как объект для перевоспитания, то Фомин возбуждал неприкрытое чувство гнева.

У Николая мелькнула нехорошая мысль: не завидует ли Ожигалов популярности Фомина? И дальше: разве не главная задача коммуниста — добиваться улучшения личной жизни человека, так необходимой для решения высоких задач? А куда же отнести сочетание личных и государственных интересов — ту самую гармонию, лежащую в основе духовного строительства?

Ожигалов перевел разговор на более близкое, принялся хвалить Наташу, выраставшую на глазах коллектива. Несмотря на явное замешательство Николая, посоветовал ему остановить свой выбор на Наташе.

— Это тоже входит в обязанности секретаря? — Бурлаков продолжал испытывать неловкость.

— Нет, Николай, это не по обязанности, а по дружбе. Наташу у нас на заводе давно знают и к тебе успели присмотреться за эти полтора года.

— Ну и как? Нашли изъяны в моей персоне?

— Конечно, есть и изъяны, один бог без греха. А в общем претензий к тебе нет. Не упускай Наташу. Настенька моя говорит: «Чего они медлят?»

— Даже так? — Николай смутился. — Ну, Настенька у тебя золото...

— Золото? — Ожигалов улыбнулся. — Золото — металл видный и блесткий. А моя Настя тихонько светится... не опалит. А всегда возле нее согреешься. Наташа человек другого плана. Но если искать параллели, то ее душевный меридиан пролегает где-то близко от моей Насти. — Желтоватые с крапинками глаза Ожигалова светились от удовольствия.