Гамаюн — птица вещая

— Да... — прошептала Марфинька.

— И поди ты, чем же он допек нашего брата?

— Тем, что рассказал, как надо любить, — ответила Марфинька. — Скажешь, неправда?..

— Пожалуй, — согласился Жора, следя за тем, как писатель спокойно и ласково поклонился людям.

— Мы любим как-то очень простенько, а хочется, чтобы было не так, — продолжала Марфинька. — Без цветов проходит наша любовь...

Жора любовался ее милым лицом, росинками пота на пушке верхней губы и тоже сказал негромко:

— Меня-то в этом не упрекнешь. Помнишь, притащил тебе целую охапку?

— Помню, еще бы!.. — Она просветлела, быстро вскинула на него глаза. — Ты приносил мне черемуху.

— Наломал возле станции, чуть забор не повалил...

— Это ничего, Жора. Зато все-таки принес... мне... Ну, послушаем, что будет дальше.

А дальше было скучно и даже грустно как-то. Новый литератор читал о житейских недоразумениях, о горе и скитаниях чувств. Смутные предчувствия снова всколыхнули Марфиньку, и она почти не слушала длинные психологические рассуждения очень серьезного и самодовольного автора. Глазами она искала брата.

Он сидел в группе инструкторов, среди которых приметен был Старовойт и возбужденный, взвинченный Степанец, быстро продвигавшийся за последнее время «по пути авторитета». Брат еще толком ничего не рассказал о своей встрече с Аделаидой; поскольку Марфинька считала Аделаиду средоточием бед, ей хотелось знать, не грозит ли им, ей и Жоре, опасность с ее стороны.

Вечер закончился без плясунов. Люди стоя аплодировали литераторам, а когда их проводили из зала, повалили следом за ними: интересно поближе увидеть тех, кто пишет книги.

— Коля, прости, — сказала Марфинька, протиснувшись к брату. — Мне хочется поговорить с тобой.

— Здравствуй, Марфинька! — Наташа поцеловала ее в лоб и в щеки. — Какая ты жаркая!..

— Наташенька, разреши поговорить с Колей, а? — попросила она.

— Разрешаю, разрешаю... — Наташа снова поцеловала ее. Она знала о добрых вестях и радовалась за Марфиньку, которой желала счастья.

Квасов стоял в стороне, разглядывал литераторов, очень далеких ему и непонятных. Литераторы рассаживались в новеньком директорском «газике». Человек с бородкой вяло помахивал рукой. Женщина-критик красила губы, глядя в круглое зеркальце, и что-то говорила забившемуся в угол поэту.

«Газик» просигналил и раздвинул толпу. Вскоре красные зрачки фонариков пропали в глубине переулка. Вечер был теплый. Припомнились счастливые дни походов, движение конницы, запахи трав, луна над просторами Недреманного плато. Почему-то Жоре, гуляке и беспутнику, захотелось заплакать.

Вернулась Марфинька — веселая, обрадованная. Она понимала его с одного взгляда, и, прикоснувшись ладонью к его щеке, о чем-то спросила. О чем — не имеет значения. Главное — ее голос, участие. Не задумываясь, не колеблясь, она всегда придет к нему на помощь.

Всякие предчувствия, приметы и суеверия Квасов называл  м у т ь ю. А теперь он почти физически предчувствовал беду. Куда-то исчез Коржиков. Исчез, и хрен с ним! Но тесная связь с «кузеном Сержем» не распалась. Пачка денег, новеньких, тугих, как нераспечатанная колода карт, оттягивала его карман. Жора не расставался с этой пачкой, боялся ее потерять. Дурные предчувствия были связаны с этими проклятыми деньгами. Выбросить их он не мог, сдать в милицию — боялся. Будто проклятие висело над Жорой. Единственным теперь утешением была Марфинька. Она спасала его от страшных мыслей, преследовавших его после гибели Фомина. Река, черная, жуткая, мерещилась ему.

В этот вечер пожилой писатель пробудил в нем светлые чувства. Да, любовь существует, и эта любовь — Марфинька. Ему захотелось порадовать ее, сделать приятное.

Как же получше провести удачно начатый вечер? В кино не тянуло, слишком буднична эта утеха; в театр уже опоздали, да и не принимал Жора многих нынешних пьес — в них фальшивили герои, говорили бесцветные слова, навыворот кроился материал жизни и белыми нитками была сшита интрига.

Оставалась заветная «Веревочка» на прилубянском холме. Там и пели, и плясали жарко, люди не чванились, каждый вел себя, как ему нравится, можно было и вкусно поесть, и хмельно напиться.

Марфинька во второй раз ехала в «Веревочку». Ее величали вместе с Жорой, а цыган в желтой рубахе пронес на кудрявой голове стакан вина и потом выпил за ее здоровье. В ее тогдашнюю скучную жизнь ворвалось что-то необычное, жуткое и опьяняющее. С «Веревочки» тогда и началось...

— Помянем Митю Фомина, — сказал Жора. — Все же был такой человек, был...

Марфинька осторожно спускалась по истоптанным ступенькам подвала, стесняясь взять под руку Жору и брезгуя коснуться сырых, сальных стен. На ней было новое платье из файдешина, предмет ее давних мечтаний, туфли из замши, такие, как у Наташи, и подарок Жоры — черные бусы из какого-то блестящего немецкого сплава.

Торговля была в разгаре. В переполненном ресторанчике держался крепкий настой табачного дыма, подгоревшего бараньего жира и алкогольных паров.

Никто не обратил внимания на ничем не примечательную пару. Ели, пили, запойно курили, беседовали надрывно, старались перекричать друг друга.