Гамлет

Отказ от установки на перевод и замена его импровизацией на тему приводит к падению сопротивления материала и, как следствие, к двум утратам — потере образной логики оригинала и провалам стихотворного звука. Это, на мой взгляд, и есть два главных недостатка перевода Бориса Пастернака, в котором пронзительная лирика сменяется ямбической полупрозой там, где гений серебряного века не следует за автором оригинала. Кроме того, драматический поэт должен любить речь других людей, то есть любить речь как таковую — высокую и низкую, прекрасную и гнусную. И ничто так не противопоказано драматургии как сильное, но самодостаточное и замкнутое на своем резонансе лирическое эго. Это безжалостно подметил переводчик В. В. Левик, обронивший, что даже могильщики у Пастернака говорят так, словно начитались его стихов, «заразились его словечками и общим строем пастернаковской фразы» (Мастерство перевода. М., 1966, с. 97).

Шекспир не оставляет своему «сопернику» места для самовыражения. И не прощает пренебрежения мелочами.

Bernardo:

Have you had quiet guard?

Francisco:

Not a mouse stirring.

М. Морозов справедливо указывает, что Not a mouse stirring должно быть равносильно русскому выражению «муха не пролетела», однако сам переводит «мышь не шевельнулась» (М. М. Морозов. Избранные статьи и переводы. М., 1954. Прим. 6). И хотя еще в переводе Н. Полевого читаем «Мышь не пробежала», в русских переложениях XX в.: «Мышь не шевельнулась» (М. Лозинский), «Всё, как мышь, притихло» (Б. Пастернак).

Так Борис Пастернак приписывает непосвященному в тайну Франциску собственное ожидание инфернального чуда — явления Призрака. А у Шекспира все просто и обыденно: застигнутый врасплох часовой (не он, а его окликнули), чтобы загладить вину, сначала оправдывается («Большое спасибо за смену: очень холодно, и мне не по себе»), а на вопрос, все ли было тихо, отвечает мол, и мышь не прошмыгнула (в смысле — у меня и муха не пролетит). Бернардо, который и так все понял («Ступайте спать, Франциско!»), резюмирует: «Ладно, доброй ночи…»

В переводе Николая Полевого «Полночь било». Но Пастернак здесь поверил Лозинскому («Двенадцать бьет; иди ложись, Франциско») и его Бернардо говорит: «Двенадцать бьет, поди, поспи, Франциско». И получается, что они оба слушают колокольный звон. А у Шекспира пьяненький Франциско спал, и его не разбудил даже бой курантов. В противном случае Бернардо не было бы нужды сообщать ему: «Только что пробило двенадцать» («Tis now struck twelve; get thee to bed, Francisco).

Когда в начале четвертой сцены стражники пойдут на эспланаду уже вместе с Горацио, ситуация зеркально повторится. И окажется, что уже Горацио «проспал» роковой бой полночных курантов. Но эта отсутствующая у Лозинского и Пастернака параллель Франциско/Горацио нужны Шекспиру как некая метафора «глухоты» Горацио, подсказка, в свою очередь приводящая к куда более значимым последствиям и обобщениям.

Шекспир любит сравнивать хорошую работу организма (человеческого и социального) с работой часового механизма. Он и сам строит свою пьесу так, что одна, казалось бы, мельчайшая шестеренка, цепляется за другую, а та за третью, и, наконец, в движение приходит вся небесно-инфернальная механика трагедии. Потому-то невинное изменение переводчиком времени глагола с прошедшего на настоящее приводит к катастрофе по технологии, описанной Маршаком (вспомним: «Не было гвоздя — подкова пропала…»). И вместо часового механизма мы получаем картонную его имитацию.

А, значит, — другой текст.

При глухоте переводчика прежде всего страдает, разумеется, сам звук стиха.

В русских переводах я не слышу тигриного рыка короля: «Gertrude, do not drink». (Если это «Не пей вина, Гертруда», то прав Борис Гребенщиков, продолживший: «Пьянство не красит дам!») Не могу поверить, что стражники, пусть они и швейцарцы, изъясняются со столь явным немецким акцентом: «Кто здесь?» «Нет, сам ты кто, сначала отвечай!» («Яволь!» — добавлял в таких случаях Маршак.) И фонетически невнятное «Разлажен жизни ход…» не заменит подлинного «The time is out of joint» («Век вывихнут»), в котором выражена та же средневековая идея выворачивания времени, что и в «Слове о полку Игореве»: «Наничь ся годины обратиша» («Обратились времена наизнанку»).

И мне жаль ямбического затакта «To be, or not to be…», того первого безударного слога, в котором слышен резкий вдох и виден взмах поднявшейся для удара руки. На этом фоне «Быть иль не быть, вот в чем вопрос» (Пастернак) вместе с «Быть или не быть — таков вопрос» (Лозинский) — тупой тычок, слепок с честной версификации ученого-геодезиста М. П. Вронченко (1828 г.): «Быть иль не быть — таков вопрос…» и Николая Полевого (1837 г.): «Быть или не быть — вот в чем вопрос!».