Гамсун. Мистерия жизни

Чужие люди – часто из-за границы, из дальних стран, – считавшие, что у них есть дело в Нёрхольме, попадали в усадьбу не дальше ворот.

Эти запертые ворота, что могли они означать, как не желание избегать людей, как презрение к людям?

Тот, кто был знаком с ним, лучше понимал его. Нельзя же в самом деле повесить на воротах плакат с надписью: "Извините, но здесь живет человек, который всех прощает, потому что он всех понимает, но у него больше не осталось сил взять вас за руку!”»[155] .

Но простых граждан не занимали интересы писателя, предметом любопытства являлась его личная жизнь, а потому недовольных установленным забором было много.

Не меньше пересудов и домыслов вызвал и суд с бывшими хозяевами усадьбы.

Гамсун, хотя и купил Нёрхольм у Лонгума, помогал бывшей хозяйке усадьбы Анне Петерсен. У нее в Гримстаде жили дети писателя, когда они пошли в школу, и было далеко каждый день возвращаться домой. Гамсун дал денег сыну Анны, Юхану Петерсену, на переезд в Америку и выступил гарантом его займа в 6 тысяч крон в банке. Все было прекрасно – до тех пор, пока Петерсены не начали называть себя Петерсен-Нёрхольм.

Усадьба была дорога Гамсуну как его родовое гнездо, он заплатил за нее большие деньги и искренне не понимал, почему бывшие владельцы, никогда не именовавшие себя Петерсены из Нёрхольма, вдруг решили поменять свое имя. Было совершенно очевидно, что налицо «примазывание» к славе нобелевского лауреата.

Судебный процесс тянулся долго и утомительно, занял несколько лет (1931 – 1934), потребовал вложения многих средств, но для Гамсуна победа в нем была не только делом принципа, но и вопросом чести, вопросом сохранения памятника культуры.

Он писал Сигрид Стрей, своему адвокату:

«Для меня важно возродить усадьбу, имеющую историческое значение.

...Когда я жил в Хамарёе, я купил там старую пасторскую усадьбу, но земли при ней не было.

Мне предлагали купить в Нурланне красивейший деревянный дом, но на аукционе я проиграл, и дом достался другому человеку. Подумать только, деревянный дом, выстроенный в стиле ампир, раскатали на бревна и перевезли в Намдален, а там поставили на уже готовый первый этаж из цемента! Настоящий вандализм, но и этого мало! Как только дом собрали, налетел ураган, и дом просто развалился!

...Я уже много лет спасаю старые дома и вещи, я пытаюсь, по мере сил и возможностей, помогать государственному антиквару Николайсену, и я пожизненный член Общества охраны памятников культуры».

На суде подчеркивалось, что Нёрхольм стал неразрывно связан с именем Гамсуна, как Аулестад – с именем Бьёрнсона, а Морбакка – с именем Сельмы Лагерлёф.

Однажды фру Стрей предложила писателю заключить мировое соглашение, чтобы избежать лишней шумихи и затрат. Гамсун пришел в неистовство, но он слишком уважал своего адвоката, чтобы сделать ей выговор.

Поэтому Мария Гамсун позвонила Сигрид Стрей и спросила, не сможет ли она срочно встретиться с Гамсуном. Госпожа адвокат была приглашена в ратушу на бал к мэру Осло и попросила перенести встречу. Нет, ее клиент настаивал на встрече именно в этот вечер. Ну, хорошо, тогда Сигрид Стрей возьмет с собой бальное платье в контору и там переоденется перед балом, а в сэкономленное время сможет принять писателя.

В оговоренное время Гамсун прибыл на встречу. Он говорил обо всем на свете, в том числе и о предстоящем бале, просидел полчаса, встал и перед прощанием, наконец, сказал, зачем собственно приехал в столицу: «Никогда больше, госпожа Стрей, не предлагайте мне заключать мировых соглашений!»

Гамсун, а вернее, Сигрид Стрей, процесс выиграл, но многие обыватели, не понимавшие, что собственное имя и имение значили для писателя, его за судебные иски к братьям и семье Петерсенов осудили[156] .

Эти простые, казалось бы, вещи, на которые и обращать внимание не стоило бы, сыграли в свое время роковую роль в жизни Гамсуна.