Ган Исландец

О! Какъ жестоки муки любви, когда находишься въ разлукѣ съ любимымъ существомъ! Не многія сердца извѣдали ихъ вполнѣ, такъ какъ немногимъ сердцамъ извѣстна вся глубина истинной любви. Тогда, какъ бы игнорируя свое собственное существованіе, создаешь для себя угрюмое одиночество, необъятную пустоту, а отсутствующаго видишь въ какомъ то мірѣ чудовищъ, опасностей и обольщеній; все, изъ чего слагается наша натура, все это сливается въ одно безконечное стремленіе къ существу, покинувшему насъ и мы чуждаемся окружающаго насъ міра. Тогда мы дышимъ, ходимъ, дѣйствуемъ, но безсознательно. Тѣло движется наугадъ подобно блуждающей планетѣ, потерявшей свое солнце: души въ немъ нѣтъ.

XVIII

Берега Норвегіи изрѣзаны такимъ множествомъ узкихъ заливовъ, бухтъ, подводныхъ рифовъ, лагунъ и маленькихъ мысовъ, что они утомляютъ память путешественника и истощаютъ терпѣніе топографа. Въ былое время — если вѣрить преданіямъ, сохранившимся въ народѣ — каждый перешеекъ имѣлъ своего злаго духа, посѣщавшаго его, каждая бухта — свою фею, обитавшую въ ней, каждый мысъ — своего святаго покровителя; суевѣріе, чтобы сдѣлаться страшилищемъ рода человѣческаго, причудливо смѣшиваетъ въ себѣ всѣ повѣрія.

Говорятъ, только одно мѣсто на Кельвельскомъ берегу, на нѣсколько миль къ сѣверу отъ Вальдергогской пещеры, изъято было отъ вѣдѣнія духовъ адскихъ, воздушныхъ и небесныхъ. Это была прибрежная прогалина, укрывшаяся подъ скалой, на вершинѣ которой находились древнія развалины жилища Ральфа или Радульфа Исполина. Эта маленькая дикая лужайка, граничащая къ западу съ моремъ и какъ бы втиснутая въ узкое пространство между скалъ, поросшихъ кустарникомъ, обязана была упомянутой привилегіей единственно имени своего перваго владѣльца, древняго норвежскаго барона. Ни одна фея, никакой злой духъ или ангелъ не осмѣлились бы избрать своимъ мѣстомъ жительства или принять подъ свое покровительство мѣстность, принадлежавщую нѣкогда Ральфу Исполину.

Дѣйствительно, достаточно было одного имени грознаго Ральфа, чтобы придать страшный колоритъ и безъ того дикой мѣстности. Но какъ бы то ни было, воспоминаніе не такъ пугаетъ, какъ появленіе духа, и никогда рыбакъ, застигнутый непогодой на морѣ, причаливъ свою лодку къ бухтѣ Ральфа, не видалъ на вершинѣ скалы ни пляски и хохота домоваго, ни феи, проѣзжавшей по кустарнику въ своей фосфорической колесницѣ, влекомой свѣтящимися червяками, ни святаго, возносившагося къ лунѣ послѣ молитвы.

Однако, если бы въ ночь, послѣдовавшую за страшной бурей, морское волненіе и разбушевавшійся вѣтеръ загнали въ эту гостепріимную бухту какого-нибудь заблудившагося моряка, быть можетъ онъ былъ бы пораженъ суевѣрнымъ ужасомъ при видѣ трехъ человѣческихъ существъ, сидѣвшихъ въ эту ночь вокругъ большаго костра, пылавшаго посреди лужайки. Двое изъ нихъ одѣты были въ широкія панталоны и войлочныя шапки королевскихъ рудокоповъ. Руки ихъ были обнажены по плечо, на ногахъ порыжѣлые башмаки; за краснымъ кушакомъ заткнута была кривая сабля и длинные пистолеты. У обоихъ на шеѣ висѣлъ рогъ. Одинъ былъ уже въ преклонныхъ лѣтахъ, другой еще молодъ. Густая борода старика и длинные волосы молодаго человѣка придавали еще болѣе дикости ихъ физіономіямъ, отъ природы грубымъ и суровымъ.

По шапкѣ изъ медвѣжьяго мѣха, по кожаному засаленному плащу, мушкету, перекинутому на ремнѣ за спину, по короткимъ и узкимъ штанамъ, голымъ голенямъ, лаптямъ и блестящему топору легко было узнать въ товарищѣ обоихъ рудокоповъ горца сѣверной Норвегіи.

Конечно, примѣтивъ издали эти три страшныя фигуры, освѣщаемыя красноватымъ перемѣнчивымъ пламенемъ костра, раздуваемаго морскимъ вѣтромъ, легко можно было перепугаться, даже не вѣря въ привидѣнія и въ злыхъ духовъ; достаточно было вѣрить въ разбойниковъ и быть чуточку богаче поэта.

Всѣ трое то и дѣло поглядывали на тропинку, терявшуюся въ лѣсу, примыкавшемъ къ лужайкѣ, и сколько можно было понять изъ ихъ разговора, заглушаемаго воемъ вѣтра, они по видимому ждали четвертаго собесѣдника.

— А скажи-ка, Кенниболъ, вѣдь мы не стали-бы въ эту пору такъ спокойно дожидаться гонца графа Гриффенфельда на сосѣдней лужайкѣ домоваго Тульбитильбета, или пониже въ бухтѣ святаго Гутберта?…

— Не говори такъ громко, Джонасъ, — замѣтилъ горецъ старому рудокопу: — да будетъ благословенно имя покровителя нашего Ральфа Исполина! Избави Боже, чтобы я когда нибудь еще разъ ступилъ ногой на лужайку Тульбитильбета! Однажды я забрелъ туда и думая, что срываю боярышникъ, сорвалъ мандрагору [16]. Я чуть съ ума не спятилъ, какъ потекла изъ нея кровь, какъ принялась она кричать.

Молодой рудокопъ покатился со смѣху.

— Ай да Кенниболъ! Можно дѣйствительно повѣрить, что крикъ Мандрагоры взбудоражилъ твою пустоголовую башку.

— Самъ ты пустоголовая башка! — сердито заворчалъ горецъ: — Смотри ка, Джонасъ, онъ смѣется надъ мандрагарой; смѣется какъ безумный, играющій съ головой мертвеца.