Ганнибал

Всякий, кто соберется писать историю этой эпохи, должен помнить, что все свои «карты» ему придется выложить на стол сразу и немедленно. «Козырным тузом» будет, бесспорно, Полибий, которого мы уже неоднократно цитировали. Историк, отвергающий его свидетельства под тем предлогом, что их зачастую нечем проверить, может сразу же «закрывать лавочку». Латинская поговорка «testis unus, testis nullus» [29] в данном случае совершенно не годится, тем более что мы не в суде. К тому же, на наше счастье, наш «единственный очевидец» — отличный попутчик, способный сделать совместное путешествие захватывающе интересным.

Полибий родился в самом конце III века в Мегалополе, на Пелопоннесе, в богатой аркадской семье, связанной родственными узами с Филопеменом [30] — последним героем угасающей Греции. Греки, зажатые со всех сторон, словно тисками, македонским милитаризмом и римским империализмом, переживали тогда трудные времена. Особенно нелегко приходилось людям, облеченным той или иной должностью, таким, как Полибий и подобные ему, кто всеми силами стремился сохранить хотя бы политическую независимость своей родины от Рима. Так, в 170 году Ахейский союз облек историка обязанностью гиппарха — начальника конницы. Поражение Персея при Пидне в 168 году [31] и окончательный крах македонской державы сопровождались устрашающей «чисткой» Ахейского союза. Тысяча ахейских граждан в качестве заложников была отправлена в Италию. В их числе оказался и Полибий. Но ему повезло. Как позже рассказал он сам (XXXI, 23, 4), ему удалось привлечь к себе внимание молодого Сципиона Эмилиана и стать в свои 35 лет советником, наставником и другом последнего. Тесное знакомство с правящей элитой римского общества, поездки в Испанию, Галлию и Африку (J.-M. Andre, M.-F. Baslez, 1993, pp. 46–47), где в 151 году он встречался с Масиниссой, наконец, личное присутствие в 147–146 годах под Карфагеном, на завершающей стадии осады города, наполнили эти два десятилетия его жизни бесценным опытом. Исследователи не раз справедливо отмечали его «этнографическую любознательность» (A. Momigliano, 1979, р. 40), но не менее страстно влекла его и география. Он даже предпринял своего рода «кругосветное путешествие» по следам Ганнона и летом 146 года объехал все побережье нынешнего Марокко и Мавритании (J. Desanges, 1978, pp. 121–147). Он осмотрел все места боев, разговаривал с оставшимися в живых их участниками и очевидцами (в частности, в Альпах: III, 48, 12), держал в руках важнейшие документы, например, бронзовую табличку с мыса Лациний (ныне Капо делле Колонне) в Южной Италии, и, приводя данные о численности войск Ганнибала, предпочитал пользоваться именно этими сведениями, а не повторять сказанное другими историками (III, 33, 18). Имея доступ к римским архивам, в том числе к текстам целой серии римско-карфагенских договоров (III, 22–27), Полибий вместе с тем не пренебрегал и сочинениями предшественников, писавших историю своего времени. Так, повествуя о Первой Пунической войне, он пользовался трудами Филина Агригентского, по всей видимости, непосредственно наблюдавшего за развитием событий и державшего сторону карфагенян, а также Фабия Пиктора, который писал по-гречески, но, конечно, смотрел на вещи глазами римлянина. К Фабию Пиктору Полибий обращался также и при освещении Второй Пунической войны, сопоставляя его точку зрения с рассказом лакедемонянина Сосила, находившегося в лагере Ганнибала (и учившего полководца греческому языку и литературе), и еще одного грека, Силена, уроженца сицилийского города Кале Акте, также входившего в окружение карфагенского главнокомандующего (Корнелий Непот, «Ганнибал», 13, 3).

Полибий, который имел чрезвычайно высокое мнение о предназначении историка, в первую очередь стремился к установлению «этиологии» событий. Как мы вскоре убедимся, он упорно доискивался глубинных причин Второй Пунической войны, проводя четкое различие между истинной каузальностью (aitia), предлогами (prophaseis) и внешним поводом (archai). Попав в Рим в качестве политического узника, он неожиданно получил здесь широчайшие возможности для расцвета своей личности, практически начал вторую жизнь и не мог не поддаться римскому обаянию, считая ключом к римским победам и завоеваниям римскую государственную систему и римскую форму правления (P. Pedech, 1964, pp. 303–330; J.-L. Ferrary, 1988, pp. 265–272).