Ганнибал-Победитель

   — Выражение «образ жизни» не встречается в древнееврейских рукописях. Возможности выбирать собственный стиль жизни не существовало. Такого никто не понимал. Для моих прародителей различные роли, которые играет актёр, были бы просто непостижимы. Жизнь ощущается ими не в виде самостоятельно выработанных «позиций и отношений», но в виде голода и жажды, потребностей и желаний, любви и ненависти, в виде повседневных забот и хлопот. Подобно плоти, жизнь преходяща и кончается смертью. Долгая и счастливая жизнь — венец благополучия. Такая жизнь бывает у тех, кто выполняет Божьи заповеди. Грешников Яхве наказывает ранней смертью. Греки склонны вводить смерть в свою жизнь. Они даже говорят о доблестной смерти. Для них последние дни или часы человеческой жизни могут стать её апогеем и получить наименование «доблестной смерти». Даже самоубийство может быть возведено в ранг героического, благородного поступка.

   — Но я спрашивал про твой путь к безбожию.

   — Спокойно. Я туда и веду. Но сначала мне нужно сказать ещё кое-что о том, что я обнаружил, изучая священные писания. У моих праотцев призыв дельфийского оракула ни в коем случае не мог бы возникнуть[121]. «Познай себя самого!» Такой призыв немыслим! На их языке невозможно даже сформулировать вопрос о настоящей и ненастоящей жизни.

   — На нашем тоже, — убеждённо поясняю я. — У нас, финикиян, есть идолы, но не идеалы.

   — Ay тебя по этой части как дела?

   — Разве мы с тобой оба не эллины? Разве я не научился мерить свою жизнь в терминах степеней сравнения: хорошая-лучшая-наилучшая и плохая-худшая-наихудшая? Наша тяга к настоящей жизни и подгоняет и терроризирует нас.

   — Ты прав, Йадамилк.

   — Можно, я упрощённо сформулирую то, что уже усвоил из твоих рассуждений?

   — Пожалуйста. Я с удовольствием послушаю.

   — Представим себе двух людей, одного из которых я назову Сосимой, другого — Вносимой. Сосима (или, если хочешь, Зосима) живёт стихийно. Он никогда не задаётся вопросом о том, подлинна ли его жизнь. Он не подвергает сомнению ощущаемые им потребности жизни. Вносима же с самого начала усваивает, что ему необходимо развивать себя в соответствии с современными идеалами, которым он ещё должен дать собственное определение. Такое развитие происходит благодаря тому, что он постоянно спрашивает себя: «Живу ли я настоящей жизнью?»

   — Ты прекрасно понял мою мысль. Поэтому-то у греков есть то, чего нет у евреев, и наоборот. Старый еврей умирает, истомлённый долгими днями и годами. Грек ищет противоядие от своего беспокойства. У евреев жизненный путь не разделён на стадии. Греки же проходят этапы обучения в области гармонии, искусств, наук и философии. Характерам разных людей посвящается греческая поэзия и искусство. У евреев нет ни трагедии, ни комедии. Нет у них и произведений искусства, которые бы изображали судьбу отдельного человека. Ни один биограф не представляет этос известных личностей. Ни один эпик не демонстрирует всё многообразие жизни — в большом и малом, высоком и низком. Ни один лирик не обнажает внутреннюю жизнь. Лишь Иов[122] осмеливается противиться Господу, но и он в конечном счёте утихомиривается. Конец у Иова как нельзя более счастливый.

Исаак умолкает. Он делает движение рукой, словно хочет снять с себя что-то прилипшее к телу. Я терпеливо жду продолжения. Потом всё же не выдерживаю и нарушаю молчание.

   — И вывод? — спрашиваю я.

   — Вывод такой, что мир безбожен, — говорит Исаак. — Смерть делает бессмысленной как жизнь соэ, так и жизнь биос. Миру, в котором живут люди, недостаёт цели и основы.

   — На это я могу возразить словами Пиндара, который сказал что-то вроде того: дескать, корень всех вещей нужно искать в Зевсе.

   — Я кротко и смиренно заявляю, что никакой «настоящей» жизни не бывает. От всего можно отказаться, всё — заменить другим. Не бывает и человеческой жизни, сплошь состоящей из насущных потребностей. Посему я повторяю, что мир случаен и заменяем. Мир — это космос атеос.

   — Однако ты по-разному ценишь разные вещи?

   — Разумеется. Но основания для этого всегда очень шаткие.

   — Почему ты присоединился к Г аннибалову походу, с его тяготами и опасностями, подстерегающими из-за угла?

   — Меня никто не принуждал. Я сам напросился, преодолевая таким образом свою неприязнь к войне. Впрочем, мною движет и любопытство. Я хочу посмотреть, достоин ли Ганнибал моего восхищения или он окажется отвратительным человеком.

   — Отвратительным?! Это очень сильное слово! Значит, отвратительное не заслуживает твоего восхищения?

   — Именно это я и хотел сказать.

   — Твои слова обеспокоили меня. Мне придётся получше обдумать своё мнение о Ганнибале, прежде чем я выражу его.

   — Тебе начинает казаться, что мерзкое и отвратительное может быть не лишено величия?

   — Я не хотел бы сейчас говорить об этом. Я просто-напросто не решаюсь.

   — Мне пришла на ум Софоклова «Антигона». Я знаю её чуть ли не наизусть.

   — Я тоже.