Ганс и Грета

Никто не шевелился, только Анна, которая тоже прибѣжала туда и принесла ушатъ воды изъ сосѣдняго колодца, начала обливать водою голову лошади. Она при этомъ все продолжала плакать, но на Ганса не взглянула ни разу.

– Ахъ, ты живодеръ, разбойникъ! – раздался, внезапно, охриплый отъ ярости голосъ.

Булочникъ уже давно сидѣлъ въ шинкѣ и запивалъ досаду, возбужденную въ немъ споромъ съ женщинами. Онъ сейчасъ только узналъ, что случилось и прибежалъ безъ шапки, весь въ мукѣ, но только на этотъ разъ онъ не держалъ рукъ въ кармаиахъ, а поднималъ кулаки къ самому носу Ганса, осыпая его ругательствами, между которыми съ особенною любовью повторялъ слово: «живодеръ».

– Я самъ весь исцарапанъ, – сказалъ Гансъ.

Это было правда. Платье на немъ было изодрано, руки въ крови, пылающее лицо все забрызгано грязью.

Онъ всякому разумному человеку долженъ былъ внушить состраданіе; но такого человѣка не нашлось въ толпѣ, за исключеніемъ, можетъ быть, Анны, голосъ которой, во всякомъ случаѣ, не имѣлъ бы вѣсу, если бы даже она (чего она не сдѣлала) и возвысила его въ пользу Ганса.

– И по дѣломъ тебе, Шлагтодтъ, сорви-голова! – закричалъ булочникъ и поднесъ опять кулаки къ носу Ганса.

– Если я сорви-голова, то берегитесь! – сказалъ Гансъ. – Вы сами заварили кашу, сами и расхлебывайте ее!

Этотъ упрекъ былъ слишкомъ справедливъ, чтобы не довести до крайности бѣшенство Гейнца; онъ замахнулся на Ганса, но прежде чѣмъ опустились его руки, онъ уже лежалъ на землѣ рядомъ съ лошадью въ кровяной лужѣ.

Минуту спустя лошадь, трясясь всѣмъ тѣломъ, вдругъ поднялась на ноги.

– Подымайте теперь Гейнца, – сказалъ Гансъ, проходя черезъ толпу, среди которой никого не нашлось, кто бы рѣшился поднять руку на долговязаго Шлагтодта, однимъ ударомъ уложившаго на земь толстаго булочника.

VIII.

Для Ганса было большимъ счастіемъ, что его физическая сила внушала такое почтеніе, иначе, слѣдующій день не обошелся бы безъ непріятныхъ столкновеній, до такой степени всѣ деревенскіе жители были предубѣждены противъ бѣднаго малаго. Что онъ не хотѣлъ предоставить Бѣлаго собственной судьбѣ, съ опасностью жизни бросился между дѣтьми и разъяренной лошадью и, отвративъ этимъ большое несчастіе, не желалъ, чтобы за этотъ поступокъ его отколотили въ глазахъ всей деревни, – объ этомъ не подумала ни одна душа, по-крайней-мѣрѣ, никто не посмѣлъ этого высказать.

Теченіе общественнаго мнѣнія было противъ него и всѣ находили выгоднымъ и удобнымъ плыть по этому теченію. На Ганса взводили обвиненіе за обвиненіемъ; не было такого преступленія, которое не приписали бы ему. Онъ былъ волокита, пьяница, живодеръ, лѣнтяй: – послѣднее заключали изъ того, что его никто не хотѣлъ нанимать въ работники. Нѣтъ сомнѣнія, что онъ занимался браконьерствомъ, которое, по словамъ лѣсничаго Бостельмана, все еще продолжалось. Можетъ быть, онъ одинъ и совершилъ всѣ эти лѣсныя кражи. Между тѣмъ, осужденный общественнымъ мнѣніемъ, Гансъ велъ во всѣхъ отношеніяхъ невеселую жизнь. Какъ онъ ни привыккъ легко относиться ко всему, но всеобщая несправедливость въ отношеніи его, нечувствовавшаго за собою никакой вины, сильно терзала его. Онъ теперь по цѣлымъ часамъ – времени у него было довольно – просиживалъ въ своей бѣдной горенкѣ, подъ самой крышей, съ пустой трубкой въ рукахъ, – табакъ у него весь вышелъ, а купить новаго было не на что, – и на досусѣ размышлялъ, почему свѣтъ такъ золъ и такъ глубоко испорченъ, что не можетъ оставить въ покое честнаго малаго? Сто разъ въ день приходило ему на умъ, когда ему отказали даже на фабрикѣ, по приказанію благочестивого управляющего, плясавшего по дудкѣ пастора: не взять ли ему на плечи свой узелокъ, – онъ былъ не тяжелъ – и не поискать ли счастія въ другомъ мѣстѣ? Но одного взгляда въ окно достаточно было, чтобы разсѣять всѣ эти планы путешествія.

А между темъ видъ изъ окна былъ неутѣшителенъ. Осенній дождь сбивалъ послѣдніе пожелтѣвшіе листья съ тополей и гнулъ ихъ стройныя верхушки. На горахъ навись туманъ и застилалъ Ландграфское ущелье. Все, что виднѣлось вокругъ, люди и животныя – все имѣло кислый и угрюмый видъ.

Но Гансъ не обратилъ бы на это вниманія, если бы зналъ, что дѣлается въ домѣ школьнаго учителя, а главное, если бы онъ смѣлъ предположить, что тамъ все обстоитъ благополучно. Но какъ ему было узнать это? Греты уже двѣ недѣли онъ не видалъ, не зналъ, что съ нею дѣлается, и даже, въ деревнѣ ли она. Разспрашивать о ней ему не хотѣлось, да, и спросить было нельзя, не возбудивъ подозрѣнія. До тѣхъ поръ откровенный, прямодушный, Гансъ сдѣлался вдругъ скрытнымъ и недовѣрчивымъ.

Наконецъ ему пришла мысль обратиться къ Клаусу, отъ котораго онъ имѣлъ послѣднія свѣдѣнія о Гретѣ; но ему не удалось встрѣтить старика, который, по своему ремеслу, былъ постоянно въ разъѣздахъ. Самому же пойти къ Клаусу, не пользовавшемуся особенно хорошей репутаціей, онъ не рѣшался, тѣмъ болѣе, что ему становилось всегда какъ-то неловко въ присутствіи старика.