Гарь

Она схватила брата за ладонь, зажмурилась и первой шагнула в проём, а Анжей не закрывал глаз, и белый свет ослепил его.

Глава пятая. Цели и средства. Михалина

Над вересковой пустошью царила ночь: один спутник сиял ярче любой звезды, а двое других скромно показывались полубоком. Летали мотыльки, сверкали созвездия, ночные насекомые жужжали и танцевали. Прокричала птица, ей ответила другая. Далеко-далеко закричала рысь, долго и протяжно, словно искала кого-то и звала, надеясь до последнего.

Лина сидела у окна, вышивала платок и смотрела в темноту, ожидая прибытия дяди и Алеха. Конечно, они поехали не одни, с ними были ещё люди, но они мало её интересовали, слишком уж она привыкла к тому, что люди приходят и уходят, рождаются и умирают, клянутся в верности и предают, и только дядя оставался рядом всегда. И, как она горячо надеялась, Алех тоже останется насовсем.

При мысли о нём бледные щёки Лины покрылись румянцем. Она ничего не могла поделать с собой, как ни старалась, лишь вновь и вновь возвращалась в своих мыслях к его тёмным глазам, слегка волнистым волосам, ямочкам на щеках, маленькой родинке в уголке глаза… Встряхнув головой, чтобы хоть как-то отогнать нудобные мысли, Михалина принялась яростно вышивать, но то ли душная ночь, то ли суета мыслей упорно мешали, и работа не шла. Она отложила платок, накинула шаль и пошла по лестнице вниз, к выходу. Ступеньки безжалостно скрипели, выдавая её замысел, и на звук выглянул Никита. Он даже специально пригнулся — огромный рост не позволял ему спокойно помещаться в проходе.

Больше всего Никита напоминал Лине медведя. Эдакого шатуна, неоднократно бывавшего в драках.

Она остановилась на предпоследней ступеньке, глянула на него из-под полуопущенных век, ожидая вопроса.

И он спросил:

— Куда вы, госпожа?

— На прогулку, — холодно ответила она, надеясь, что это будет концом диалога.

— Не положено, — покачал головой Никита. — Поздно уже.

— Разве не я решаю, когда мне гулять?

Домашний медведь почесал в затылке.

— Дык если бы вы тут приказывали, порядки бы другие были, зуб даю! А так нет, Княжич Агатош сказал — не пускать.

— А я княжна и говорю — пустить!

Перед Никитой явно встала самая сложная дилемма в жизни: факты и статусы путались в его голове, варианты развития событий (от кого достанется больший нагоняй) пугали. Он стоял, что-то бормоча себе под нос. После нескольких секунд раздумий (Лина была уверена, что это максимальное время для его мыслительного процесса) сказал:

— А вдруг совы?

— Они далеко, я слышала.

— Хохо. Коли слышали, так они в два счёта долетят. Давайте так, княжна, — Никита поднял с пола кувалду. — Вы там перед домиком погуляйте, а я рядом постою, мало ли чего.

Михалина кивнула. Ей не вполне нравился такой вариант, но, как говорил дядя: “хороший правитель обязан знать, как обернуть компромисс в свою пользу”.

Она вышла на улицу и обернулась на то, что Никита назвал домиком. По сути это был огромный полутерем, полуамбар, а точнее, амбар, переделанный под терем, который вмещал всех двухсот человек, что были под их началом.

Двести человек, которые верили в их идею.

Терем-амбар тихо стоял на кромке леса. Люди в нём шумели, смеялись, праздновали и просто жили день ото дня, год за годом, и всё готовились к великому восстанию. Правда, до “великого” им не хватало около тысячи человек, но, как говорил дядя: “это хорошее начало”. И Лина бы ему верила, если бы начало не длилось десять зим.

Хотя нет, она клеветала: всего пять зим назад в дружину начали подтягиваться люди, а до этого был сплошной бег.

Бег — это её первое воспоминание.

Помнила, как сидела на руках у дяди, а он — смелый, отважный, её рыцарь, её герой — брёл сквозь болота и шептал: “не смотри на огни, Михалина, закрой глазки”, и она закрывала один, а вторым смотрела на эти маленькие светящиеся шарики и посмеивалась — до того забавными они казались.

Помнила, как долго жили у какой-то старушки. Бабушка поила Лину козьим молоком и приговаривала: “ну сразу видно, княжеская кровь, глаза-то как изумруды, а стать — ну чистая лань”. Лина была пухлым неуклюжим младенцем, но старушке явно нравилось ей льстить.

Помнила, как дядя обрезал её смоляные волосы и сказал: “мы сейчас пойдём в город. Играй там, будто ты мальчик, хорошо?”. Михалина с радостью игру поддержала, притворилась мальчишкой по имени Лин, да так долго не могла выйти из образа, что дядя разозлился и сказал, что больше никогда они играть не будут.

Её это расстроило, но ненадолго.

Первые покушения она, как ни странно, помнила плохо. Точнее, само покушение попросту стёрлось из памяти, а вот тело, сжимающее кинжал и лежащее в предрассветной дымке, она запомнила очень хорошо, как и дядю, стоявшего над ним с окровавленным мечом.

“Михалина, плохие люди желают тебе зла, — сказал он и дал ей, ребёнку, окровавленный кинжал. — Запомни это, и эту кровь запомни, она первая пролита на твоих глазах, но не первая из-за тебя”.