Гарь

– Собрался наш воевода. Грузится на подворье. Пожди.

Шереметев, должно быть, веселое сказал сотникам, те хихикнули, а двое спрыгнули на причал, помчали в гору к Волжским воротам.

Протопоп пристально, осуждая, глядел на сияющее, выбритое и припудренное лицо воеводы. И тот глядел на Аввакума, поглаживал рукоять пистоля.

– А мы знакомцы с тобой… Ты ведь из Лопатищ? – вспомнил он и хохотнул. – Десять годков скапало, а ты и не постарел. Все вздоришь?

Аввакум хмуро глядел на воеводу. Василий Петрович тоже построжал, разглядывал на знакомце выгоревшую от солнца скуфью, такую же ряску, порыжелые, стоптанные сапоги. Разглядел и красные нашвы, тоже линялые.

– Горде-ец, – укорил и закачал головой. – Уж и протопоп и борода что бредень, а все беден. Нешто из кружиц копейки не гребешь, от мзды воротишься? Ну-ну! Не мутись, знаю – свят до пят, не ждешь злата и славы от человеков. Так уж удостой, взойди на корабль да дружину на врагов одоленье благослови, оружие покропи.

– Пошто войско твое без служителя?

– Ну дак был, – задергал щекой, кривя улыбку, боярин. – Бы-ыл! Да сплыл. Лазарем прозывался попец, да вишь ты – убег с корабля ночью. Никто не видал как. Может, по воде пеши ушлепал, бывает… Уж ты благослови, батюшка, не отступись от сирых, – властно загреб рукой. – Эй вы! Подмогните протопопу.

Веселой оравой стрельцы вывалились с корабля на причал, взняли Аввакума высоко на руки, перебросили на палубу.

Люд на берегу притих, чуя потеху. Аввакум оправил рясу, подтянул поясок, пождал, глядя на задранные к нему из трюма бородатые лица стрельцов, взялся подрагиваемой рукой за наперсный крест медный. Стрельцы смахнули красноверхие шапки, почтительно склонили головы. Стало тихо. Стали слышны крики чаек, посвист ветра в снастях. Он морщил, мырил Волгу, разводил волну, она, побулькивая, оплёскивала смолёные борта судов.

Шепотом почти чел протопоп молитвы, осенял воинов крестом. Благословил, сложил на груди руки, земно поклонился идущим на смерть, прося прощения, и сам прощая им обиды вольные и невольные. Стрельцы надели шапки, пошли всяк на свое место. Шереметев стоял за спиной Аввакума.

– Ну уж меня с сыном Матфеем благослови, отче, на особину, – приказал воевода, шиньгая протопопа за рукав ряски.

Аввакум обернулся, глядел на отца и сына холодным, отчуждающим взглядом. Младший Шереметев, Матфей, едва ли не одногодок ему, в расшитом затейливыми петлями зеленом бархатном кафтане, в легкой собольей шапочке, улыбался румяным выбритым лицом, косил одним глазом. И воевода был не в гожем виде: волос на сдобном лице скошен ножницами до корней, над верхней губой лишь струнки усишек на немецкий обычай, да с нижней на подбородок виснет ржавый клочок.

– Не благославляю образ ваш блудолюбный, – затвердевшими губами выговорил Аввакум. – Бороды обстругали! А сынок твой вовсе с себя образ Божий соскоблил, бритолюбец.

Багрянец наплывал на лицо воеводы. Уязвленно, скрывая злость ли, стыдобу ль, зашептал просительно:

– Я ж посольства иноземные встречаю, что ж мне мордой волосной пугать их до смерти. Да я от государя укоризны не слышу, а ты, попец спесивый, пошто упёрся.

– Ты слуга царю царствующему, а я Господу господствующему.

– Так-то ты ему служишь?.. Ну хоть сына благослови!

– Бритобратца-то безбородого?

– Не отвалится голова, отрастет и борода.

– Вот и пождем до поры, – упрямился Аввакум.

Шереметев напирал на него животом, хватался за рукоять сабли. Полуголова стрелецкий с сотниками помогали, грудили протопопа к борту.

Народ догадался, что затевается на корабле, закричал, засвистел. Сквозь ор выпархивали истошные бабьи визги:

– Не замай батюшку!

– Наш он, родимой!

Сотники обвязали протопопа веревкой под мышками, перевалили через борт. Растопыря руки, он черным крестом бухнул в воду, ушел в нее с головой, оттолкнулся от дна ногами, всплыл косматым буруном и захлопал, забурлил руками у смолёного борта. Его поддергивали раз за разом до палубы, давали глотнуть воздуха и окунали в Волгу.

Уж и народ не просто вопил на причале, а вплоть подступил к кораблю, лез через борт. Опешил воевода, растерянно закружил по палубе. Уж и стрельцы замахали бердышами, и пушкари выдвинули в оконца-бойницы медные рыла пушек, да полуголова Нелединский догадался – рубанул саблей по веревке. Булькнул протопоп в воду, и понесло его прочь от корабля, одна голова покивывала на волнах. Близко было до берега – несколько добрых гребков, но закунали батюшку, вдосыть опился он волжской водицей. Кое-как шевелил руками, греб по-собачьи, а по берегу бежал люд, раззадоренный воеводской расправой над их протопопом. Но теперь он не вопил, не осуждал воеводу, теперь он молча швырял в изнемогшего протопопа камнями и палками.

Глядел Шереметев на такой оборот и не впервой дивился скорой перемене в настрое соотичей: кого сами учнут ухаживать, так уж до смертыньки, а поди помоги им укатывать страдальца – не замай! свой он нам! И помогальщиков изувечат, своего жалеючи.