Гарь

Заупрямился уязвлённый протопоп:

— Но уж. Коли баба лиха, так живи своим цыплячьим умом, прости её, Господи, худоверную. Жаль, ребятёнка губит.

Через сутки вновь пришла Софьюшка, оповестила, что как ни ладил мальчонку Арефа, а ему всё хуже.

— Да как и полегчает-то? — грубо высказал ей протопоп. — Мамка бесам на руки сама кинула ребятёнка, от Божьей заступы отворотилась. Вот и пущай надеется на Арефу-знахаря.

На ночь наведался дождь, лил крупно, не переставая, промокла крыша зимовья, густо закапало с потолка. Одежонки сухой уж ни на ком не было, спрятались дети с Марковной в широкую, осади-стую печь, а Аввакум залёг на лежанку, укрылся сшитой из полос берестой.

По времени рано, до заутрени, слёз с печи Аввакум, нашарил впотьмах епитрахиль, надел её на шею под обветшавшую вконец ризу, взял священного маслица — чуток его булькало на донышке пузырька — взял водицу святую в штофце зелёного стекла и тихо, чтоб не тревожить семью, вышёл из зимовья.

Дождь как лил всю ночь, так и лил, притуманив прохладным парком избёшки и острожные стены с башнями. Надвинул на голову поплотнее колпак, осенился крестом и похлюпал по лужам к воеводской хоромине, ступил на крыльцо, а тут и выскочили в сени со свечами в руках, будто всю ночь караулили его приход, Марья с Софьей. Кланяясь — руки к груди, — пятились перед ним в сенях, а там, оттянув дверь, пропустили в хоромину. Аввакум вошёл, отряхнулся от дождя у порога, снял колпак, пошоркал обутыми в кожаные чирки ногами о плетёный коврик, и тут из спальни выскочила опухшая от слёз и бессонных ночей сноха воеводы Евдокия Кирилловна и упала протопопу в ноги.

— Батюшко, прости, — зашелестела бледными губами. — Покаяния моего ради прости, я от горя с ума спятясь, не ведала, что творю!

Следя мокром по выскобленному добела полу, с рассыпанными по плечам сильно поседевшими космами, Аввакум прошёл в спальню и увидел тельце Симеонкино на кровати в свете поставка и свечей. Мальчонка углядел протопопа и, опираясь на локотки, приподнял голову, улыбнулся и что-то прошепелявил, весь устремясь к знакомому белому дяденьке, однако силёнок не хватило выиружинивать тельце, и он надломленно уронил головёнку на цветастый подголовник.

Аввакум подошёл, сел на краешек кровати, протянул руку, пощупал лоб, пригладил растрёпанные волосёнки: «Здрав нутром, — подумал, — а ноженьки тают, стали как батожки сухонькие, знать, не ходит, а вдаве ли имя по дому топотил».

— Боженька рядом с тобой, сынок, Он поможет, и бегать станешь как прежде, — поглаживая ладонями исхудавшие ножки, ласково уверил его протопоп. — Он тебе и маслица живого дал, вот помажем с молитвой, и пойдут ножки, ведь пойдут же? То-т и оно.

Мальчонка закивал радостно, во все глаза глядя на такого-то большого добролицего, воистину с иконы сошедшего, светолепного старца.

Аввакум растирал священным маслицем истончённые ножки, прощупывал слабенькие икры и читал, читал молитвы и вновь восчувствовал, как когда-то в Юрьевце-Повольском, пользуя сына вдовы-стрельчихи, что растворяется сердцем в слезах и молитве и тяжесть покидает тело. Ему как-то зналось, что выпусти он из ладоней эти батожки — тут же и воспарит от мальчонки в страшную высь, а этого допустить нельзя, не можно ни на миг вот теперь им разомкнуться, перестать быть одним связанными. Он видел, как мальчик засыпает, светло улыбается ему, шепчущему молитвы, и от этой улыбки ангельской отступает, рассеивается по углам ясно видимая протопопу, зависавшая только что вот над младенцем тёмная кисея.

Долго сидел над ним Аввакум с просьбой-мольбой ко Господу: не видел и не слышал, как пришёл Еремей и опустился на колени пред кроватью, а вся челядь и сам Афанасий тихо гудят в углу пред образами.

Спящего блаженным сном Симеонку Аввакум благословил крестом и услышал, как запел петух во дворе воеводском. Он улыбнулся восстающему свету нового дня, налил в горсть святой водицы, подержал её в ладони, подышал на неё и, окуная пальцы правой руки в горсть, покропил мальчонку, а остаток воды тонкой струйкой слил в приоткрытые губы младенца, тот во сне почмокал ими, сглотнул.

Аввакум тяжело поднялся на ноги.

— Здрав будет и при ноженьках, — покосился на Евдокию Кирилловну. — В покаянии да молитве матери великая сила есть делать добро. Вот ты покаянием и свою душу изврачевала и сына исцелила. Чему быть? Не от сегодня у всех кающихся есть Спас.

Сказал и пошёл к двери. И тут все, бывшие в хоромине, склонились в низком поклоне.

— Спаси тебя Христос, — Пашков ещё раз земно поклонился. — Отечески творишь, не помнишь нашего зла.

И пошёл один проводить Аввакума, и уже на крыльце ответил ему протопоп:

— Мне делать зло Господь не велит, а тебе, воевода, надлежит помнить о своём зле и сокрушаться до конца живота своего. Вот выедем на Русь…

— Поди и не выедем.