Гарь

— Вижу, налаживаешь сыск, Ларион Борисович? — усмехнулся, устало прикрыл глаза. — А я на вопросы твои ответов не припас. Один Бог их знает… Много ль люда было у гя под началом? Вот пришёл с двадцатью и горд, а ежели пять сотен людей пришлось тащить через дебри? Желал бы я глянуть.

— Не перечу, Афанасий Филиппыч, не приходилось с пятьюстами, но там-то, — Толбузин потыкал пальцем в печать царскую, густо наваренную на шёлковый шнурок, — там полк за тобой целым почитают, и я его принять должон был, да в трёх острогах насчитал по пальцам всего-то семь десятков воев. Это куда ж поделась прорва народу? А впрочем, не для сыска я сюда направлен, а дела принять, каковы они есть.

Толбузин собрал бумаги, спрятал их в пашковскую шкатулку, двинул её по столешнице к себе.

— Всё это — грамоты, бумаги, столбцы — доставят с тобой в Москву, — объявил и встал со скамьи. — Тебе с домочадцами ехать завтра же к морю Байкалову с моими якутскими казаками числом в семь, для охраны. Еремей остаётся при мне вторым воеводой, но без семьи, так будет способнее дале походом идти. Обещано прислать отряд казаке в с хоругвью, со священником и всякого припасу довольно. — Оглянулся на дверь, у которой стоял прибывший с ним якутский сотник. — Зови сюда государева протопопа с его заботой.

Сотник вышёл и сразу вернулся с Аввакумом, который был в сенях и разговор их нетихий слышал. В однорядке латаной-перелатаной, с двурогим посохом в руке, большой медный крест на груди просверкивал из-под навеса длинной полуседой бороды, протопоп, вскинув голову, шагнул к столу, и Пашков с Еремеем тоже поднялись с мест. Толбузин достал с груди грамоту-список послания архиепископа тобольского Симеона Государю великому всея Руси Алексею Ми-I хайловичу, писанную в 1658 году. В ней Симеон доносил государю о бедах полка, о многих над людьми казнях «то ли человека, то ли кровохлёбного зверя даурского» воеводы Пашкова, о начавшемся было против его злодеяний бунте казаков, о битье железным чеканом и сеченьем кнутьями на козлах до полусмерти посланного с полком протопопа, о непозволении ему отправлять церковные службы и отнятии у него священнического одеяния и Святых Даров. Завершалось послание словами: «…а ныне, Государь, жив ли, нет ли протопоп Аввакум с семейством, мне не вестно».

Слушал Аввакум и думал с благодарением, что ведь дошла с добрыми людьми его бумага до друга Симеона, а тому уж прошло пять лет и зим.

Пашков стоял, опершись руками в край стола, и всё ниже и ниже I клонил голову, будто кто гнул её к столешнице, как на плаху.

— Ну, во-от, — промолвил он уязвлённо и развернул над столом руки. — Кругом я один повинен, а у меня грамотка от Никона, великого государя патриарха, на запрет священнодействовать распопе Аввакуму есть, там в шкатулке.

— Верю, что есть, — мягко согласился Толбузин. — Да Никона-патриарха больше нет на Руси вот уже как пять годов, а Божьей милостью хранимый Аввакум есть, есть и письмо к нему: государь желает его скорого возвращения в Первопрестольную и просит для себя и всей царской семьи святоблагословения Протопопова. Вот так. — Протянул Аввакуму письмо. — Чти семье, радуйтесь милосердию тишайшего царя нашего, видно ты ему люб.

Только теперь свёл руки Пашков, сцепил на животе, глядел на протопопа удивлённо и с опаской одновременно.

— Ну-у-у, — выдохнул, как простонал Афанасий Филиппович, — кабы я ведал, протопоп, что огорожа у тебя выше колокольни…

— Буде тебе, боярин, — застился ладонью Аввакум. — А вот сундук и ключ от церкви теперь же пожалуй. Да Марью с Софьюшкой пришли церковь прибрать к Великой неделе. Нонче будем Пасху Христову праздничать!

Утром казаки перетаскали в большую лодку бутор бывшего воеводы. Много чего хотел загрузить в неё Пашков, да всё не поместилось, но сундук, окованный железом и под замком, с полковым царским жалованьем ухватил было за скобы, пытаясь приподнять от пола, да казаки не дали, сказали Толбузину, что не получали денег за все годы похода. И Илларион Борисович наложил на сундук арест, пообещав людям выплатить теперь же всё до денежки, а жалованьем погибших государь указом своим распорядится. Пашков чертыхнулся и пошёл к лодке, где его ждали домочадцы, а чтоб не явиться с пустыми руками, заглянул в курятник, поднял там курий переполох и вышёл с чёрным петухом под мышкой — «Голоси по утрам, привык к тебе».

Весь люд, кроме сторожевых казаков на вышках, столпился на берегу. И Толбузин вышёл проводить, и Еремей в последний раз попрощаться. Взошёл по сходням в лодку Пашков и сапогом, со злостью, спихнул сходни в воду. Семеро якутских казаков уселись на седушки, взбурлили воду вёслами, стронули судно, поплыли. Оставшиеся на берегу служилые молча глядели вслед, один Еремей кланялся да Аввакум благословил крестом на дорогу и поясно поклонился Фёкле Симеоновне, бледной от страха перед долгой дорогой и неизвестностью, что ждёт их в Москве, ежели доберутся до неё живыми. Поклонился и доброй Евдокии Кирилловне, плачущей с Симеонушкой на руках, и сам утёр слёзы, поминая милость боярынь.