Гараськина душа

Дедушка Никита сам с топориком ходил, по углам постукивал – пробовал, крепко ли пригнаны бревна. Гараська тоже, глядя на деда, вытащил рукой из пазов косичку бурой пакли.

Дедушка рассердился и нахлопал его по затылку:

– Ты куды, пащенок, под ноги лезешь!

Дядя Василий черными патлами на голове встряхнул и сердито уголками глаз тоже на него покосился.

– Ра-аз-несчастный! Склока теперь из-за него одна с миром!

Батюшка Петр молчит. Батюшка смирный и перед дедом послушный, редко-редко за Гараську вступится.

Гараська прячет слезы на глазах и бежит к обрыву Калининого оврага.

Он знает, что дедушка Никита с дядей Василием не на него сердятся, а на то, что его душа пропадает. Мужики на душу земли не дали. Слышал он, как все между собой спорили и говорили, что судиться с миром надо из-за его души.

Солнце раздвигает облака на небе и золотым шаром горит вверху. Набирается сил пригретая земля. Сурепка вытягивает желтые лапки. Полынок стелется и отбегает сизыми кустиками на край оврага. Мать-мачеха расстелила круглые листья. Гараська тоже хочет набраться сил, отдыхает в ласковой теплоте, которая разлита кругом, и думает: «Разве ж я виноват, что у меня душа пропадает? И чего я им всем мешаю?»

Он пробует, как зимой, выдыхать воздух, но белого пара теперь не видать.

«И впрямь, видно, пропала моя душа, – решает Гараська. – Куда же она спряталась?»

А в полях кипит не знающая устали весенняя разноголосая жизнь! Жаворонок с песнями кружится над рожью. Стрекоза, подогнув книзу вытянутое тельце, стрекочет стеклянными крылышками и покачивается на высоких кустах татарника. Ленивый жук с размаху бестолково шлепается в песок.

И никто не дает Гараське ответа на его мысли.

Он срывает большой круглый лопух мать-мачехи и прикладывает к щеке. С одной стороны лопух мягкий, пушистый и теплый, с другой – жесткий и скользкий. Одну сторону ребятишки зовут мать, а другую – мачеха.

«Что это за мачеха? – думает Гараська. – Непонятно!»

Много вокруг него такого непонятного и мудреного.

Внизу густо-зеленым настилом разрослась колючая ежевика. С лопухом в руке Гараська спускается и смотрит… Ежевика отцвела и осыпана мелкими и частыми завязями ягод…

«Много будет ягод», – думает Гараська.

Кусты ежевики раздвигаются и тихо шевелятся… Гараська вспоминает, как дедушка Никита пугал его, что в овраге водятся враговые и шишиги. Может быть, в теперь эти враговые подкарауливают его душу? Недаром все боятся, что она пропадет!

Он опрометью бросается от ежевики, второпях охлестывает до крови колючками ноги, падает, хватается за камни, карабкается по крутому склону и взбирается наверх. Наверху виден хутор, кругом все залито солнцем, слышно, как дедушка Никита стучит топором около избы.

Никита оборачивается, недовольный, что ему помешали. С досадой ворчит на Гараеьку:

– Ах, шишиги тебя задери!.. Куды под руку лезешь!.

В праздник перевозились на двух телегах из старой избы.

Мужики выносили сундуки, кадки и разный скарб, а бабы укладывались в избе и на дворе. Ничего не позабыли. Даже обколотый глиняный горшочек, в котором поили кур, и тот мамка Анисья обернула в синие тряпицы и сунула на воз.

И Гараська суетился: кошку Белянку поймал и завернул в мамкину поневу. Да вырвалась Белянка и убежала.

Когда бабы остались в избе одни, мамка втихомолку от деда всплакнула:

– Как тамотка без людей на отшибе жить будем? Головушка горькая!

Дедушка Никита в избу вошел озабоченный и важный. Спросил:

– Хлеба с солью захватили? Допреж всего с хлебом-солью кому-нибудь на хутор надо пойти. Хоша тебе, Анисья!

Все углы в избе и во дворе он осмотрел, прикинул что-то про себя в уме и опять в избу вернулся. Сказал:

– Еще воза два добра будет! Когда лежит – и не видать его, а тронешь с места – откуда што берется!

Дядя Василий пренебрежительно покосился черными углями глаз и буркнул тихо, чтоб не обидеть деда:

– Не добра, а дерьма, пожалуй, много.

Перед дорогой помолились в переднем углу и посидели на скамье. Потом опять помолилась и посидели. Так до трех раз. Дедушка Никита встал первый и сказал:

– Ну, с богом! В путь! На новое житье!

Дедушка, отец Петр и Анна остались у ворот. Николка, дядя Василий и мамка Анисья с Гараськой шли за лошадьми.

Когда уже отъехали от ворот, дедушка Никита приложил к глазам широкую ладонь и, заботливо вглядываясь вперед, крикнул вдогонку:

– Анисья-я! Четверговую свечу не забыла? Как приедешь на хутор, четверговой свечой хресты на дверях поставь! А то от домовых покою не будет. Да не под-па-ли!

Анисья обернулась к деду и, подтягивая на шее узлы головного ситцевого платка, ответила:

– Захватила, батюшка!

Слушает Гараська, думает: «Плохо, что на хутор едем… Теперь с ребятами не поиграть… И домовые еще там».

На кочкастой дороге возы встряхивало и посуда гремела. Кудахтали связанные куры в корзинке, покрытой холстом. Легкое решето, брошенное наверх, тарахтело, и Гараське делалось весело под этот дребезг и стук.

В праздники на улице людно. Мужики и бабы расцвечены в желтое, красное и синее тряпье.

У околицы, на выезде из деревни, шумная кучка народу.