Гараськина душа

Осинник на тонких ногах трясется и шуршит зябкими листьями. Вот дедушка говорил, что осинник проклят богом. Гараське становится еще страшней, и он прибавляет шагу. Тени неразрывным кольцом сливаются в кустах и сплошь загораживают путь. Ветки деревьев отяжелели, стали плотней, вытянулись и качаются, как живые. Они перешептываются друг с другом, протягивают узловатые пальцы и цепляются колючими зубцами. И за их движущейся стеной ухает какая-то неслыханная птица._:

Нет, это не птица, а весь лес проснулся, ухает и шумит неистовыми голосами, которые он таил в себе днем. Гараська выбрасывает вперед руки и бежит. И все кругом его и в нем превращается в один сплошной стук. Стучит и колотится сердце в груди, ударяют, как молоточки, чьи-то крики в голову, рев и шум сливаются в ушах. И можно, разобрать только одно – как позади растет и близится чей-то топот.

И страшная мысль бьется и мечется в мозгу, мечется без выхода, – некуда от нее деться:

«Вот теперь не спастись Гараське! Пропадет Гараськина душа!»

В мочежиннике топко. Ноги вязнут выше колен. Трудно бежать. А за мочежинником опять коряги больно ранят острыми и обломанными сучками. Намокшие в болоте штанишки липнут к телу. Но Гараське не холодно. Он пробивается дальше сквозь царапающуюся загородку кустов и весь горит от мелкой дрожи.

Кто-то нагустил большой-большой мешалкой, как тесто в квашне, темноту. Лес пропал в ней. Остались только лапы и когти, которые хлещут да царапают по лицу, да ревущие бесноватые голоса:

– Держи! Держи Гараськину душу!

И в этой тьме и гаме вдруг появляется дедушка Никита.

Белый, с крючковатыми бровями и горбом, согнувшийся, он отмеривает крупные, саженные шаги, часто стегает по воздуху веревкой, гонится за Гараськой и кричит:

– Про-па-а-дет душа! Не нарежут земли! Вот я те во-оз-жо-ой!..

Горб у дедушки Никиты растет и все заслоняет. Руки вытягиваются и покрываются щетиной, а на плечах уже не голова, а рогатая зеленая морда с ощеренными зубами…

Красные искры загораются перед глазами Гараськи, – дедушка ударяет его с размаху по спине веревкой, и все проваливается в черную, бездонную пустоту…

Утром Гараську нашли в лесу, к полдню привезли на хутор. И как положили его на дощанике, так и лежал он без памяти пять дней, в огне весь горел. Никому ничего не сказал он на расспросы – ни дедушке, ни отцу Петру, ни мамке, только бился в стену голыми ножками и сбрасывал ветошь, которой накрыт был. И судорогой ножки ему сводило.

Скинет Гараська ветошь, а мамушка опять его накроет. Мамушка и по дому работает, и за Гараськой присматривает, мокрые тряпочки на лоб ему прикладывает.

Сменит тряпочку и вздохнет:

– Горькое ты мое!..

Вечером после работы соберутся вместе.

Отец Петр к нему подойдет, легонько к горячему тельцу рукой прикоснется и молча отвернется в угол лицом.

Откроет Гараська глаза и смотрит вверх. Ничего не видно. Кругом темнота, как в лесу. И шум стоит. Не слыхать ему, что говорят и делают в избе. Застонет он и залепечет что-то.

На шестой день судорогой стало и головку сводить. Красная сыпь по телу пошла. А около ушей болячки намокли и загноились.

Трудно лежать Гараське. Поднимает он кверху голову. Видно, что шейка болит. И зубы крепко стиснуты.

Мамушка под голову перовую подушку ему подкладывает, а Гараська с подушки все норовит подняться и сестъ, да сил нет.

Дедушка Никита посмотрел на него и головой покачал. Сказал:

– Не жилец он на свете! Порченый! Не надо бы имя ему взад давать! Рожден он по осени, а имя ему дали весеннее. Гарасима после Алексея Божьего человека празднуют. Примета негожая! А все Анисья причинна. Дай да дай имя в память дедушки.

Петр вступился за Анисью и ответил:

– Никакой Анисьиной вины, батюшка, нет! Всегда вы на Анисью причину найдете! Зашугали мальчонку, вот и причина.

Удивился дедушка Никита. Такой смирный и безответный в семье был Петр, а теперь нет-нет да и голос подаст, на отца даже ропщет.

«Должно быть, от горя это!» – решил Никита и ничего Петру не заметил.

Не хочется Никите, чтоб Гараська помер. Он сам Карюху в телегу заложил и за двадцать верст в соседнее базарное село поехал. Привез оттуда на хутор бабушку Марью, у которой мужики и бабы лечились и ворожили.

Бабушка Марья осмотрела Гараську и сказала:

– Родимчик это! С большого перепугу и дурного глазу у него! Може, сыпью пройдет.

А как увидела Марья, что Гараська зубами все скрипит и головку с подушки поднять силится, то призадумалась и она.

– Трудная болесть! На затылочек перешло! Кабы не на затылочек, може, и поправился бы!

Марья пошептала над Гараськой, спрыснула его водицей с уголька и велела снести под куриный нашест.

И все ухаживали за Гараськой, даже дядя Василий с Анной. Поили его льняным отваром, да не помогло: ни еды, ни питья Гараська не принимал.

Так и умер он, никого не узнав.