Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

А что сказал о жизни? Вы говорите, кто-то дал ее… А я словами Пушкина спрошу: «Кто меня враждебной властью из ничтожества воззвал, душу мне наполнил страстью, ум сомненьем взволновал?.. Цели нет передо мною, сердце пусто, празден ум, и томит меня тоскою однозвучный жизни шум…» Или вы когда-то о Фаусте рассказывали, я после в подлиннике прочитал, — все то же! Все одинаковый вывод, хотя и замаскировано второю частью.

Николай помолчал и вполголоса добавил:

— Вся правда в этих словах: «Все мы — игрушка времени и страха»… Знаете, кем сказано? Целая Европа увлекалась… Пушкин «властителем дум» называл… Был поэт такой — Байрон.

— Бейрон, — шепотом поправил старик, и вдруг самая веселая улыбка мелькнула на его губах. Потом он испугался, что обидел Николая этой улыбкой, и торопливо сказал:

— Прости, душенька… Старое вспомянулось… Бедовали мы в городе Париже с князем Ахметовым, — князинька все тот Бейрона этого читывал. «Иван! — крикнет, бывало, а сам лежит на канапе с книжкой, — вот истинное понимание жизни, будь она проклята!» Ну, после, как воротились в Россию, дорвались до пищи-то сладкой, — куда тебе Бейрон. Все у цыганок пропадал, в Яру…

Этот некстати рассказанный анекдот поразил Николая даже до странности. Он с немым укором взглянул на старика, горько усмехнулся и, проговорив: «Стало быть, думаете, и я подобен вашему князьку?» — быстро ушел за перегородку и лег. Вскоре оттуда послышались заглушенные рыдания.

Иван Федотыч на мгновение задумался, потом встал, поднял ввысь глаза, они сияли каким-то твердым и восторженным блеском, — и тихо прошел за перегородку. День склонялся к вечеру; зимнее солнце печально отражалось на бревенчатых стенах, умирающими лучами озаряло комнатку. Николай лежал ничком, уткнувшись в подушку, содрогаясь от невыносимых приступов отчаяния. Вдруг он почувствовал, что прикоснулись к его плечу, обернулся…

Иван Федотыч стоял над ним, но с каким-то странным, не прежним выражением.

— Никто нас не услышит, Николай Мартиныч? — спросил он шепотом.

— Никто.

— Ну, душенька, слушай. Пришел час воли божией…

Хочу тебе рассказать историю…

Николай вскочил. Его встревожила необыкновенная торжественность вступления, взволновал вид Ивана Федотыча, глубокий и таинственный звук его голоса. Вскочил… но ничего не сказал и, как прикованный, с легкою дрожью во всем теле, стал смотреть на старика и ждать. Из-за окна едва достигал шум базара, слышались отдаленные голоса, скрипели полозья по морозу. И эти спутанные, невнятные звуки, этот печальный свет заката, проникавший сквозь обледенелые стекла, и выделявшееся до мельчайшей черточки лицо старика чем-то особенным наполняли душу Николая, каким-то смутным воспоминанием… Он будто видел давно-давно такой же точно сон, и вот этот сон повторяется и захватывает его в свою власть, уводит куда-то, томит неизъяснимым предчувствием.

— Был старый человек, — тихо выговорил Иван Федотыч, — и имел старый человек единое благо на свете: молодую жену… И еще имел благо: книги, мечты о превозвышенном, красоту божьего мира да юношу-друга… И возомнил старый человек: «Я ли не счастлив? Я ли не блажен в своей жизни?..» Слушаешь, Николушка?

— Да… — прошептал Николай, леденея от внутреннего холода.

Иван Федотыч страдальчески усмехнулся.

— И пришло время, — продолжал он таким же тихим голосом, — ополчился Велиар на старого человека… отуманил молодую жену… сладостью греха плотского соблазнил друга… Слышишь?

— Слышу, Иван Федотыч.

— Случилось, приметил старый человек некоторую печаль в супруге… думал рассеять темные женские мысли сказанием, подбирал мудрые слова из книг, рассказывал, что есть страдание и что есть смерть… А был вечер, и прекрасен божий мир казался человеку… и сгорало его сердце любовью ко всякой твари… — Иван Федотыч всхлипнул и помолчал, точно собираясь с силами. — И пришел друг… и в друге приметил старый человек некоторую скорбь… и захотел восхитить дух его от земного, возжечь огнем любви ко всему живущему: раскрыл свою душу старый человек… выложил все заветное на поучение жене и другу…

И отвел Велиар слова любви от друга и от жены, влил в них постыдный яд желания… соловьиною песней отнял у них разум…

— Отнял разум… — повторил Николай как во сне.

— Помнишь ли, душенька?

— Помню, Иван Федотыч… Говорите…

— Тем временем послушался старый человек влечения любви, спохватился, что есть у него враг, поспешил испросить прощения у врага и оставил дом свой… оставил жену и друга, как сестру с братом.

Несколько секунд длилось молчание. Николай слышал, как билось его сердце, и этот тревожный звук странно сливался и соЁпадал с его беспокойными и фантастическими ощущениями. Смеркалось. В углах вырастали таинственные тени.