Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Именно — за лопатки, именно — без лишнего разговору, — повторил исправник, по привычке соглашаясь с тем, что казалось говорившему метким и остроумным, и с виноватым видом обратился к молодому человеку: — Нельзя-с, Филипп Филиппыч; живи не так, как хочется, а как судьба велит. А затем, смею доложить, всякое место можно облагородить. — Он с достоинством тряхнул своими жгутами. — Прежде взятки брали, а я уклоняюсь от этой мерзости; прежде дрались, а я же вот третий год исправником и, благодарю моего бога, ни разу рук не пачкал.

Я, батенька, понимаю молодежь… во многом сочувствую, да! Был и сам молод, и всякие там идеи… с благодарностью вспоминаю, батенька! Но вот третий год исправником и горжусь, что облагородил. Это, осмелюсь вам доложить, прогресс!

— Прогресс-то прогресс, — посмеиваясь и толкая под столом молодого человека, сказал Косьма Василович, — но ежели я, так сказать, распущу прокламацию насчет эдак социального переворота, ты ведь, пожалуй, не усумнишься в кутузку меня ввергнуть, а?

— Ну, уж нельзя, батенька, — служба! И рад бы, да не могу! Тут, брат, инструкция, циркуляры, строгости…

Тут именно ничего не поделаешь. Уж это извини. Скручу, ввергну, не посмотрю, что приятель. Я, батенька, присягу принимал. — Вдруг Сергею Сергеичу представилось что-то смешное, он опять развеселился и захохотал:

— Знаете Мастакова? Ведь дурак? Уважаю наших помещиков, но про него всегда скажу, что дурак. Смотрю, что это мой помощник на себя не похож?.. Эдакую таинственность напустил, шепчется с приставом второго стана, в уезд зачем-то отпросился — пропадал три дня. Что, говорю, батенька, волнуетесь? Ну, наконец признался. Мастаков, изволите ли видеть, с мужиками там не ладит, вообще дурак, недоволен эмансипацией. Ну, и какие-то там глупости… При народе… дерзкие слова… одним словом, вздор! Он, говорит, нигилист, непременно надо, говорит, у него выемку сделать.

Это у нас-то, в эдаком-то медвежьем углу нигилистов разыскал… ха, ха, ха! Ну, говорю, батенька, извините меня, но подите проспитесь — и, признаюсь, рассердился: если, говорю, вам угодно карьеру себе сделать, то это еще не причина ретрограда и дурака в государственного преступника превращать!

Все смеялись, один только молодой человек с прыщами. хранил на своем лице загадочное и пренебрежительное выражение. Анна Евдокимовна подумала, что ему скучно, и с своею притворно-любезной улыбкой спросила:

— Когда же вы предполагаете поступить, Филипп Филиппыч?

— Зоологию теперь прохожу. Кажется, в августе начну держать экзамены.

— Третий год уж слышу: кажется, в августе начну держать экзамены, — прошептал исправник Косьме Васильичу и прыснул, закрываясь салфеткой. Молодой человек побагровел. — Извините, Анна Евдокимовна, — сказал исправник, давясь от усилия сдержать смех, — поперхнулся сухарем.

— Ничего, Сергей Сергеич, запейте чаем, пройдет, — тонко и уж непритворно улыбаясь, ответила Анна Евдокимовна и еще с более преувеличенною внимательностью спросила: — Но с какими же пособиями… зоологию?

Молодой человек пожал плечами.

— Что ж поделаешь!.. Говорил папа выписать некоторые препараты, — не хочет. Приходится патриархальным способом — лягушек режу.

— Да? Но какие надо способности?

Молодой человек сделал вид, что это ему ничего не стоит.

— А я слышал: у лягушки, наподобие как у человека, невры есть, — вмешался Исай Исаич, — тронешь ее, она и пошевелит неврой, тронешь — и шевельнет.

Все засмеялись.

— Ты слышал звон, да не знаешь, где он, — покровительственно сказал Косьма Васильич. — По лягушкам изучают, так сказать, рефлексы: профессор Сеченов обдумал.

— А шут их… — сказал Исай, отмахиваясь рукою. — Вот хочу Алешку своего за границу отправить. Пущай у немцев ума набирается.

— А что ж гимназия? — спросила Анна Евдокимовна.

— Ну уж нет, сударыня, — вдруг рассердившись, скаЗал Исай Исаич, — я Алешку коверкать не намерен. Прошел четыре класса, — шабаш, будя! Помилуйте, скажите:

я — коммерческое лицо, фирма, поставляю сало в Лондон и вдруг должбн с комиссионерами вожжаться!.. Почему с комиссионерами? Потому родной сын на латынь да на греческий, а что нужно по торговому делу — ни в зуб. Нет, пущай к немцам едет.

Все с живейшим согласием побранили классицизм и поскорбели о том, что все-таки придется отдавать сыновей в классические гимназии. Особенно кипятился исправник.

— Некуда-с! — кричал он. — Единственная карьера, единственный путь для молодого человека!

— Хорошо вам с таким состоянием, Исай Исаич, — завистливо сказала Анна Евдокимовна.

— И, сударыня, какое же наше состояние! У вас, по крайности, вечность, неотъемлемое, в роды и роды, а мы нынче здесь, а завтра — где будет угодно его графскому сиятельству.

— Ха, ха, ха! Каков? Сиротой прикидывается!..

А сколько у тебя, у сироты, земли графской в аренде? — воскликнул исправник, подмигивая слушателям.

— Хе, хе, хе!.. Да, признаться, побольше трех десятков тыщ.

— Не угодно ли!.. А бычков много ли отгуливаешь?

— Пять-шесть тыщ переводим в год.

— Не угодно ли!.. Ха, ха, ха… А овечек, сиротинушка, сколько «тыщ» переводите?