Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— А ты слезь да покажи, как надо, — ответила Грунька, не переставая работать, — больно вы умны, на шее-то на мужицкой сидючи.

Николай не нашел, что ответить, и, вынув папиросу, стал медленно закуривать.

— Ты чего ж с самого утра к нам глаз не кажешь? — спросила Дашка.

— Сердиты вы очень, — сказал Николай, не сводя восхищенных глаз с черноволосой красивой и на что-то негодующей девки.

— Поработай-ка с зари — будешь сердит! — смягченным голосом сказала Грунька. — Ты небось чаю да сдобных лепешек натрескался, а мы с Дашуткой пожевали хлебушка, вот тебе и вся еда.

— Да вы в обед приходите в сад… Вон в вишенник. Я вам лепешек принесу, говядины жареной… Право, приходите, а? Дашутка! Придете, что ль? Мы бы с Федоткой всего приволокли, ей-богу!

— Не нуждаются! — отрезала Грунька. — И без вас сыты.

— Придем, чего тут! — со смехом сказала Дашутка; как только подъехал Николай, она бросила работать и, опершись на вилы, улыбалась и смотрела на него лукавыми глазами. — Приноси лепешек поболе, я их страсть люблю. Не все равно отдыхать, — в саду так в саду.

— Кому все равно, а кому нет, — не унималась Грунька, — иди, коли охота, а я не согласна. Люди по полтиннику зарабатывают, а мы с тобой, дай бог, по четвертаку обогнать… с отдыхами-то!

— Экая невидаль полтинник, — небрежно выговорил Николай, — из своих собственных доплачу, ежели не обгоните.

— Подавись своими деньгами!.. Не нужны! — крикнула Грунька. — Дашка! Чего стоишь! Не рано.

Николай опять не нашелся, что сказать, и только вздохнул. Девки работали, он сидел на лошади и смотрел, как ловко и красиво управлялась с вилами Грунька. Потом он внимательно поглядел в поле и в сторону сада, не видать ли где отца или вообще кого-нибудь из важных гарденинских людей… Никого не было видно. Тогда он проворно соскочил с седла и, застенчиво улыбаясь, сказал Груньке: «Подержи Казачка, я за тебя поработаю». У той на мгновение блеснули глаза каким-то ласковым и живым весельем… казалось, она готова была засмеяться, но вдруг брови ее нахмурились еще грознее, и с прежним строгим и недоступным выражением она закричала на Николая:

— Уйди к родимцу!.. Без тебя управимся… Ишь работник какой выискался!.. Слоняешься без дела, только людям мешаешь.

Николай не обиделся; он передал лошадь Дашке и, взяв у нее вилы, начал усердно раскидывать навоз. Работа у него кипела. Уже через пять минут он весь обливался потом; еще немного спустя на его ладонях образовались мягкие багровые мозоли, лицо же так и горело. И, несмотря на такие трудности, он всем существом своим испытывал живейшее удовольствие. Дашутка держала лошадь, зорко посматривала по сторонам и делала поощрительные замечания:

— Эка мужик-то что означает!.. Где нашей сестре равняться!.. Смотри, смотри, девушка, он уж другую клетку разчал!.. Ай да Микола!

Грунька упорно молчала. Вдруг Дашка заметила вдали Мартина Лукьяныча на дрожках.

— Бросай, бросай, отец едет! — сказала она торопливо.

Но Николай увлекся.

— Пускай его! — ответил он, вонзая вилы в новую кучу.

— Ей-боженьки, увидит!.. Бери лошадь, оглашенный… Ах, беспременно увидит!

— Пусть! — упрямо повторил Николай, хотя дрожки Мартина Лукьяныча становились все ближе и ближе.

Вдруг Грунька перестала работать и совершенно другим, до сих пор не свойственным ей голосом сказала:

— Бросай! Чего еще дожидаешься? Охота ругань принимать.

Николай отдал Дашке вилы, сел на лошадь, снял картуз и начал отирать пот с лица.

— Придете, что ль? — спросил он.

— Придем, придем, лепешек-то поболе притащи, — сказала Дашка.

Грунька ничего не ответила и, посмотрев исподлобья на Николая, звонко расхохоталась.

— Придешь, что ли? — спросил он, ужасно обрадованный этим хохотом.

— Ладно, ладно. Вон отец-то смотрит… Уезжай-ка поскорей!

Что отец видел, чем он тут занимается, это уж было несомненно для Николая и чрезвычайно беспокоило его. Тем не менее он стыдился показать девкам, что боится отца, и еще несколько времени постоял около них, прежде чем отъехать к другим работницам. Увы! Мартин Лукьяныч действительно все видел, страшно рассердился и закричал Николаю, чтобы тот подъехал. Николай притворился, что не слышит. Тогда Мартин Лукьяныч привстал на дрожках и заорал неистовым голосом:

— Тебе говорят, анафема, ступай сюда!

Но Николай и на этот раз не оглянулся и поехал дальше. Сердце у него упало.

«Ну, будет теперь!» — подумал он с тоской и, чтобы не отравить нынешнего дня, не испортить свидания в саду во время обеда, решил не показываться отцу до самой поздней ночи, а там будет видно.

Мартину Лукьянычу нельзя было на дрожках преследовать Николая, ехавшего между кучами навоза. Сообразивши это, он крепко выругался, погрозил сыну кнутом и, сказав:

— Ну, погоди ж ты у меня! — проследовал далее.