Гарденины, их дворня, приверженцы и враги

— Вот так штука! — вскрикнул Федотка, ошеломленный неожиданным заключением рассказа, и, помолчавши, сказал: — Как же, Сакердон Ионыч, эдак, выходит, и Ефим Иваныч — сатанинское отродье?

— Замолено, — ответствовал Ионыч, — рыканьевская дочь замолила. Было ей виденье, чтоб семь разов в Киев сходить. Вот она за семь-то раз и упросила угодников. Потому все нечистое с них снято. А ежели я теперь рассуждаю — в Ефиме дурная кровь, я беру пример с конного дела. Вот у нас в заводе был жеребец Визапур… давно… как бы тебе сказать?., эдак до первой холеры. И кусался и бил задом. Двое конюхов из-за него жизни решились, — замял. Ну, хорошо, пошли от Визапура дети. Кобылки ничего, а коньки с тою же ухваткой. Был от него Непобедимый — человека убил. От Непобедимого был Игрок — поддужному коленный сустав зубами измочалил… И вот слышу, в прошлом году, праправнук Игрока, Атласный, — в заводе Телепневых теперь, — бросился на конюха, смял, изжевал нос и щеки. Вот оно кровь-то дурная что обозначает!

— Ну, а с барином с эстим, Сакердон Ионыч, — спросил Федотка, — было ему какое наказанье?

— А какое наказанье? Тут как раз амператор Павел скончался, пошли слухи — волю, волю дадут… Он и притих, да вскорости и помер. Исповедался, причастился… честь-честью. Потому, друг, истинно сказано в книге праведного Иова: «В день погибели пощажен бывает злодей и в день гнева отводится в сторону». — И с оживлением добавил: — Но меньшой, Иракл Елкидыч, не избег!.. Тот потерпел наказанье: пришли раз поутру, а он висит на отдушнике! Приехал суд, стали допытываться, глядь, а у него полны сундуки книг масонских. Вот какой был тихоня!

— Это что ж такое будет?

— А то! Не мудри! Господа бога не искушай, чего не дано — не выслеживай!.. Оттого и окаянная смерть. Андрей Елкидыч как-никак все ж таки удостоился христианской кончины, а этого, Иракла-то Елкидыча, сволокли, да за садом во рву и зарыли, словно падаль какую-нибудь.

Федотка ничего не понял из слов Ионыча, но переспросить не осмелился и, помолчавши довольное время, сказал:

— И мучители были эти господа!

— Вот уж врешь! — внезапно рассердясь, воскликнул Ионыч. — Вот уж это ты соврал! Устроители были, отцы, радетели — это так. Чем красна матушка Расея? Садами господскими, поместьями, заводами конскими, псовою охотой… Вот переводятся господа, — что же мы видим? Сады засыхают, каменное строение продается на слом, заводы прекращаются, о гончих и слухом стало не слыхать. Где было дивное благолепие, теперь — трактир, кабак; замест веселых лесов — пеньки торчат, степи разодраны, народ избаловался, — пьянство, непочтение, воровство. Это, брат, ты погоди говорить! Была в царстве держава, — нет, всем волю дадим!.. Ну, и сдвинули державу… Сказано — крепость, и было крепко, а сказано — воля, и пошла вольница, беспорядок. Ишь, обдумал что сказать — мучители! Вот смотри, — Ионыч опять указал в сторону завода, — голая степь была… Сурки, да разное зверье, да коршунье. Леса были дикие, дремучие, — весь Битюк в них хоронился. Я-то не помню — родитель мой отлично помнит, как в этих самых местах пугачевский полковник Ивашка рыскал. Пустыня! А теперь проезжай вдоль реки: все отпрыск графа Алексея Григорьича, все позастроено, заселено, уряжено, и славен стал Битюк на всю Расею. А то — мучители!

С этим Федотке решительно не хотелось согласиться, — он гораздо охотнее слушал, как порицали господ и толковали о том, что «их время прошло», — но он снова предпочел смолчать, подумавши про себя: «А и впрямь из ума выжил, старый черт!» И, наскучив сидеть с стариком, сказал:

— Ну, я пойду, Сакердон Ионыч, надо еще Кролика убрать.

— Иди, друг; иди, — добродушно прошамкал старик с внезапным выражением усталости. — Охо, хо, хо, а мне уж на спокой пора… А Наума я побраню, — эка, что обдумал, бесстыдник!

Были густые сумерки. Федотка шел и все вспоминал Чурилу, и проникался каким-то суеверным страхом к Ефиму. И вдруг в самых воротах натолкнулся на него. Ефим стоял спиною к улице и что-то шептал сидевшей на лавочке Маринке. Маринка хихикала, взвизгивала, но отмалчивалась.

Услыхав шаги Федотки, Ефим круто повернулся к нему.

— Где шатался? — спросил он угрюмо и в упор остановил на нем свои блестящие, беспокойные глаза.

— Я… я, дяденька Ефим… — коснеющим языком залепетал Федотка, воображая видеть самого Чурилу.

— Хи, хи, хи, Федотушка языка решился! — насмешливо воскликнула Маринка. — Говорила: Федотик, полюби… Ты бы у меня живо смелости набрался… Хи, хи, хи, правда, что ль, Ефим Иваныч?

Ефима взорвало.

— Таскаются, черти! — закричал он. — Чтоб ты у меня околевал в конюшне! — и с этими словами так толкнул Федотку, что тот на рысях и с распростертыми руками вскочил в ворота. Маринка разразилась хохотом. Оскорбленный Федотка хотел изругаться, но побоялся и молча пошел в конюшню. Кузнец Ермил сидел на пороге и праздно смотрел в пространство. Федотка взял гарнец, зачерпнул овса и остановился в нерешимости.

— Аль спроситься? — сказал он.

— У кого? — осведомился кузнец.