Гаргантюа и Пантагрюэль

— Отлично сказано и придумано. По-моему, гроза вовремя разразилась и кончилась. Слава тебе, господи! Черти от нас отстали.

— Трави!

— Сказано отлично, с полным знанием дела. Трави, трави! Милейший Понократ! Бога ради, сюда, неутомимый потаскун! Уж этот блудник наплодит одних мальчиков! Любезный Эвсфен! К малой стеньге!

— Веселей, веселей!

— Отлично сказано! Веселей, веселей! Бога ради, веселей!

— Не боюсь я ничего: ведь сегодня рождество, рождество, рождество! ^{659}

— Мне нравится этот келевм^{660},— заметил Эпистемон, — он сейчас как раз кстати, — ведь нынче в самом деле праздник.

— Веселей, веселей! Молодцы!

— Приказываю вам всем надеяться! — крикнул Эпистемон. — Направо показалась звезда Кастора^{661}.

— Бе-бе-бе, бу-бу, — забормотал Панург, — боюсь, что это не Кастор, а шлюха Елена.

— По-настоящему это Миксархагет, — аргивское ее наименование, я думаю, тебе больше понравится, — сказал Эпистемон. — Эй, эй, я вижу землю, я вижу гавань, я вижу толпу народа на пристани! Я вижу маячные огни!

— Эй, эй! — крикнул лоцман. — Обогнуть мол и отмели!

— Есть обогнуть! — отвечали матросы.

— Ну вот и все, — сказал лоцман, — сторожевые суда высланы нам навстречу. Помощь подоспела вовремя.

— Ах, мой создатель, до чего же верно сказано! — воскликнул Панург. — Золотые слова.

— Му-му-му! — сказал брат Жан. — Если ты отведаешь хоть каплю моего вина, так пусть потом черт меня самого отведает. Слышишь ты, блудодейка чертова! Господин начальник! Пожалуйте, вот вам полный кубок наилучшего вина. Эй, Гимнаст! Принеси кувшины и вирелейный, то бишь филейный, кусочек мясца. Да смотри не споткнись.

— Держитесь, ребята, держитесь! — вскричал Пантагрюэль. — Подтянись! Глядите: к нашему кораблю пристают две ладьи, три небольшие раубарджи, пять шипов^{662}, восемь каперов, четыре гондолы и шесть фрегатов, — добрые люди с ближайшего острова посылают их нам на помощь. Но кто этот Укалегон^{663}, который все время вопит и предается отчаянию? Разве я один держу мачту не крепче и не прямее, нежели двести канатов?

— Это бедняга Панург, — отвечал брат Жан, — у него телячья лихорадка. Во хмелю он вечно дрожит от страха.

— Коль скоро он во всех случаях жизни держится молодцом, а страх на него напал только во время этой страшной бури и грозного урагана, я уважаю его ни на волос меньше, чем прежде, — объявил Пантагрюэль. — Подобно тому как всечасная боязнь есть отличительная черта людей грубых и малодушных, — а таков был, к примеру, Агамемнон, что и дало основание Ахиллу осрамить его и сказать, что у него собачий глаз и оленье сердце, — так же точно бесстрашие в минуту явной опасности есть знак тупоумия, а то и вовсе бестолковости. Я не склонен думать, что после богохульства самое страшное — это смерть. И я не собираюсь оспаривать мнение Сократа и академиков: смерть-де сама по себе не есть зло, смерти как таковой бояться нечего. Но смерть во время кораблекрушения — это все-таки страшно, и еще как страшно! Недаром Гомер утверждал, что гибель на море тягостна, отвратительна и противоестественна. Пифагорейцы придерживались того мнения, что душа представляет собою огонь и что она огненного происхождения; таким образом, если человек гибнет в воде (стихии, враждебной огню), то — заключали пифагорейцы (хотя истина не на их стороне) — вся душа его гаснет. Эней во время бури, застигшей караван его судов близ Сицилии, пожалел, что не пал от руки силача Диомеда, и сказал, что трижды, четырежды блаженны те, кто погиб во время пожара Трои. А ведь из нас никто не погиб. Слава тебе, спасителю наш, во веки веков! Вот только корабли наши потрепало изрядно. Ну ничего, починим! Смотрите не сядьте на мель!

Глава XXIII. О том, как после бури Панург опять стал славным малым

— Хо, хо! — вскричал Панург. — Все прекрасно. Гроза прошла. Будьте любезны, позвольте мне сойти первым. У меня очень важные дела. Нельзя ли вам еще чем-нибудь помочь? Дайте, я скручу вам эту веревку. Чего, чего, а храбрости мне не занимать. Страх мне почти незнаком. Давайте, давайте, мой друг! Нет, нет, я не робкого десятка. Хотя, признаюсь, когда девятый вал прокатился от носа до кормы, то меня это несколько встревожило.

— Парус убрать!

— Правильно! Как, брат Жан, вы бездействуете? Разве сейчас время пить? Почем мы знаем, — может статься, мучитель святого Мартина^{664} нашлет на нас новую бурю? Не могу ли я вам еще чем-нибудь помочь? Ах, чтоб меня! Я уж теперь каюсь, да поздно: зачем я не следовал учению тех добрых философов, которые утверждают, что гулять по берегу моря и плыть возле самой суши — это так же спокойно и так же приятно, как идти пешком, когда вашу лошадь ведут под уздцы! Хо, хо, хо! Ей-богу, все прекрасно. Не помочь ли вам еще чем-нибудь? Давайте, давайте! Если только черт не встрянет, я отлично справлюсь.

Эпистемон между тем всеми силами старался не упустить канат и до крови натер себе руку; послушав речи Пантагрюэля, он сказал: