Гарибальдийцы. Папа перед лицом Евангелий, истории и человеческого разума

Впрочем, в моем желании увидеть, как Гарибальди захватит Сицилию, присутствуют мотивы собственного самолюбия. С давних пор, подобно тому как Эрнани находился во вражде с Карлом V, я нахожусь во вражде с неаполитанским королем и готов сказать, повторяя слова испанского изгнанника:

Месть кровную меж нас убийство породило.[3]

Я не убивал никого из семьи короля Неаполя, но вот мой отец на обратном пути из Египта был врасплох взят в плен в Таранто и вместе с генералом Манкуром и ученым Доломьё заключен в тюрьму Бриндизи.

Все трое были отравлены там по приказу прадеда ныне царствующего короля. Доломьё от этого умер, а Манкур — сошел с ума; мой отец тогда уцелел, но спустя шесть лет скончался от рака желудка. Ему было в то время сорок лет.

В 1835 году, проникнув на Сицилию вопреки воле отца царствующего ныне короля, я вступил в сношения с карбонариями Палермо, в особенности с ученым-историком Амари, ставшим позднее, в 1848 году, министром.

Я получил тогда из рук сицилийских патриотов подробный план восстания, перечень сил, которыми могла располагать в те времена Сицилия, и во что оно обойдется. Мне было поручено передать эти документы брату короля, графу Сиракузскому, который короткое время был королевским наместником на Сицилии и снискал там всеобщую любовь.

Я привез в Неаполь этот план, зашив его за подкладку своей шляпы; встреча с графом Сиракузским произошла ночью, на Ривьере ди Кьяйя, у берега моря, причем мотив этой встречи известен ему не был.

Одной рукой я передал графу план сицилийских патриотов, а другой указал ему на стоявшее в пятидесяти шагах от нас нанятую мною сперонару, готовую отвезти его на Сицилию.

И тут я должен отдать ему справедливость, сказав, что он не колебался ни минуты; хоть и поведав мне, сколько страданий ему пришлось снести по вине брата, а заодно признавшись в опасениях за собственную жизнь и попросив меня поинтересоваться у герцога Орлеанского, можно ли будет ему, неаполитанскому принцу, в определенный момент получить убежище при французском королевском дворе, он, тем не менее, категорически отказался вступать в какой-либо заговор против Фердинанда II.

В итоге план сицилийского восстания, который я передал ему и который он даже не стал читать, был по его просьбе разорван мною на мелкие клочки, и ветер унес их в сторону Неаполитанского залива, где вместе с ними бесследно исчезли надежда и та симпатия, какую сицилийцы питали к этому сердцу, скорее верному, нежели честолюбивому.

То, что мне нельзя было рассказать при жизни прежнего неаполитанского короля, хотя в данном случае ему ничего не оставалось бы, как порадоваться поведению своего брата, я могу рассказать сегодня.

И вот недавно этот же самый граф Сиракузский написал своему племяннику письмо, исполненное либеральных суждений и разумных советов, которым, к счастью, молодой король не последовал.

Quos Jupiter perdere vult, dementat.[4]

Сегодня, 28 мая 1860 года, о неаполитанской королевской династии можно сказать то же, что в 1808 году Наполеон сказал о династии Браганса: «Отныне династия Браганса перестала царствовать».

Что до меня, то я желал лишь одного: вовремя прибыть в Палермо, чтобы увидеть как из рук неаполитанских Бурбонов вырывают этот город, самую прекрасную жемчужину их короны.

* * *

31 мая, три часа пополудни.

Мы отплываем из Генуи при отвратительной погоде! Море штормит и дует встречный ветер; капитан, бывалый моряк по имени Богран, желая обезопасить себя от ответственности, просит меня засвидетельствовать, что он отплывает по моему приказу.

Яхте дважды не удается выйти из порта. Я попросил капитана рейда предоставить мне два буксирных судна; они вытянут нас в открытое море. Когда мы окажемся там, «Эмме» надо будет лишь двинуться в том или ином направлении.

Капитан решается на последнее возражение, но вместо ответа я приказываю поднять флаг, на котором начертан девиз:

Флаг отдадим во власть ветрам,
Поручим души Небесам!

Мы уже в трех милях от порта. Шхуна идет в крутой бейдевинд.

Прощай, Генуя! Встречай, Палермо!

II В МОРЕ

5 июня.

В течение шести дней наша шхуна боролась со встречным ветром.

Этим утром мы вышли из устья пролива Бонифачо, проследовав по проливу Орео. Название этому проливу, весьма опасному из-за рифов, таящихся под поверхностью воды, дала свое имя скала, причудливо изрезанная и похожая на медведя, бредущего тяжелым и осторожным шагом.

С левой стороны вырисовывался остров Капрера, владение Гарибальди.

Будучи изгнанником и чуть ли не пленником на острове Ла Маддалена, Гарибальди видел простиравшийся перед ним пустынный и скалистый остров Капрера.

И этот человек, двадцать лет своего существования употребивший на то, чтобы сражаться за свободу Нового и Старого света, и вся жизнь которого была одним долгим самоотречением и вечным самопожертвованием, печально улыбался при мысли, что ему некуда приклонить голову.